Разумеется, никто из них не распространялся столь откровенно, пояснил Индрегор. Слишком они осторожны. Его самого ведь принимали за подмоченного, а один подмоченный на другого не очень-то полагается. Но у него были свои нелегальные связи — другая часть его работы, — и они помогали дополнить картину.

А иногда людишки были такие паршивенькие и скрытные, что все это подлое рассуждение приходилось читать исключительно по их лицам.

Да, он нагляделся на народ. И это было — о! — это было неприятно.

Как они вообще дознавались о его функциях? О, у них имелись свои источники. Они, как уже сказано, были добрые норвежцы, но и с теми, с другими, тоже связи не теряли. Надо было использовать все возможности. Ставить на обеих лошадок. Ну, не то чтобы уж так просто на обеих — кое-какие соображения у них были насчет того, которая придет первой. Однако крестьянин есть крестьянин, ему надо заботиться, чтоб его не провели, а кто его там знает, что каждая партия держит за пазухой. Не успеешь перекреститься, как останешься на бобах, — так что страховочка, как говорится…

— Не могу понять, отчего вы принимаете все это так близко к сердцу. Вы должны бы заранее знать, что скользкие типы имеются повсюду.

Но не в том ли состоит главное ваше заблужденье, что вы от среднего человека требуете слишком большого геройства? В большинстве своем люди не герои. Даже если порядочен хоть один из десяти — ну, то есть способен на смелость, умеет забыть свое, личное, может, наконец, рисковать жизнью, — неужели же этого мало? Остальные идут за вожаками, не особенно разбираясь в том, какая им самим выпала роль. Тут уж ничего не поделаешь…

Процент людей стоящих — я уж и не говорю о героях, — конечно, не больше. Если же он вдруг у какого-то народа в какую-то эпоху и оказывается больше, то лишь оттого, что люди вынуждены к героизму — их подстегивает либо нужда, либо страх, или они во власти массового гипноза. Но такое положение необычно. А мы не располагали подобными средствами побуждения к героизму.

— Гм! — сказал он. — Вы уверены? Да, пожалуй, мне случалось наблюдать многих, мягко — а иногда и не очень — принуждаемых, так сказать, прыгать выше головы. Но довольно об этом. Не это главное.

Нет, главное — для меня во всяком случае — это то, что мне попадались нацисты, которых я никак не могу признать за мерзавцев.

Ну, одураченные, зашедшие в тупик — это да. Упорствующие — это да. Самопоглощенные, узколобые — да. Склочники — да.

Но иной раз — да, бывало, — иду я от такого и думаю: а он ведь, по существу, выше среднего уровня, чуть почестнее, попрямее, понастойчивей. Да, надо признаться — бывало. Грустно, да что поделаешь. Мне случалось это думать, и не так уж редко.

Помню одного. Крестьянин. Дела у него шли не ахти как хорошо. Не то чтоб черная нужда, однако же…

Был у него сосед. Этот сосед был добрый норвежец. Иными словами… Ну ладно, об этом потом…

Так вот, этому человеку, тому, что впоследствии сделался нацистом, — пусть он будет Пер Вестби — принадлежала половина запруды. Они делили ее с тем соседом. Богатство невеликое, там стояла мельница — плохонькая, старая, держалась буквально на честном слове. Договаривались они отстроить запруду и поставить там лесопилку. Только все не получалось. Сосед, тот, который потом оказался добрым норвежцем, — пусть он у нас будет Уле Остби — в это дело не верил и не хотел рисковать денежками. А у Пера Вестби, у одного, денег бы наверняка не хватило. Да к тому ж и права такого у него не было — запруда-то общая. Ну, вот ничего у них и не выходило.

Сами знаете, как распределяется земля у таких соседей. Дележка производится раз и навсегда и часто довольно странная. У Пера Вестби — будущего, значит, нациста — был кусок земли ниже к реке. А повыше и поближе к постройкам Пера земля была соседская, Уле Остби, нисколько не хуже и чуть побольше величиной.

Как-то раз — за десять лет до войны — приходит Уле к Перу и предлагает меняться. Если, мол, Уле отойдет нижний участок, Перу достанется тот, что выше, а к тому же лучше и больше. Предлагает он, мол, это для того, чтоб удобней было, без объездов, да и Перу, мол, сподручней хозяйствовать на земле, что у него под самым боком.

На том и порешили, и Пep считал, что не остался внакладе и что соседушка Уле — молодчина.

Только вскорости Уле начал свозить к реке материалы. Доски, бревна, цемент, камень. И начал ломать старую мельницу.

Пер спустился, спросил, что бы это означало.

Да вот, Уле вздумал поставить тут лесопилку. Вот как? Что ж, дело хорошее. Только надо бы предупредить заранее, чтоб у него, Пера, было время подготовиться.

На это Уле от души расхохотался. Неужели ж Пер не знает, что у него больше нет прав на запруду? Он же променял это право вместе с землею!

Ну вот. Был суд. Пер проиграл. Уле, что называется, заранее изучил вопрос.

Лесопилку построили. У Уле были неплохие доходы. Теперь, с начала войны, они еще округлились — он поставляет лес на немецкие аэродромы и ящики для немецких посылок. Ну и что же? Кто-то ведь должен это делать? Крестьянину тоже жить надо — отчего ж ему отказываться от своего счастья в такие-то времена?

Этот Уле как раз и приходил насчет страховки на имя жены, в случае если победит Гитлер со своей сворой.

Правда, и мысль о том, что победят свои, его тоже не совсем радовала. Неизвестно еще, как король и его люди посмотрят на лес и на ящики, если они когда-нибудь вернутся домой — дай им бог, конечно. Их ведь так долго не было, они и не представляют, что тут творилось. А о крестьянине они, если уж на то пошло, никогда не заботились…

Так что… да!.. страховочка в любом случае не помешает…

Ладно, теперь про этого Пера.

Десять лет каждый божий день он слышал гул и скрежет лесопилки и смотрел, как на его старую землю надают и падают доски. Уле старался вовсю. И Пер понемножку, видимо, свихнулся. Этот Уле разросся в его воображении, стал воплощенным злом, самим сатаной.

Хоть бы господь выказал такую божескую милость и отправил его в преисподнюю! Только разве б это помогло? Лесопилка-то стоит себе и работает, и никогда, никогда не будет уж Перу от нее прибыли и проку…

Когда началась оккупация и стали делить водоемы, Пер тихонько выжидал. Он выжидал и молился, чтобы Уле прогорел. Но из этого ничего не вышло. И тогда Пер понял, что это означало. Правда на стороне нового порядка. Потому что невозможно, немыслимо, чтобы правда была на стороне таких, как Уле.

Как только он это понял, он заделался отъявленным нацистом. И он еще из тех, у кого есть доводы. В его мыслях есть связь. Четкая, явная связь мелких мыслей.

В его рассуждениях, собственно, лишь одна та ошибка, что личная обида приобрела непомерные размеры. У него нет чувства перспективы. Близкое разрослось, дальнее так уменьшилось, что почти пропало.

Это главная ошибка очень многих нацистов.

Индрегор посмотрел мне в глаза. Я увидел: он считает, что нашел отличную формулу.

Я ничего не сказал. Я уважал и уважаю теоретические изыскания. Но это представилось мне несколько натянутым.

Норвежцы, угодничавшие перед немцами, доносившие на земляков, предававшие их мукам и смерти, помогавшие пытать их и казнить, — неужто они все это делали только оттого, что близкое разрослось, а дальнее уменьшилось!

Индрегор заговорил опять об этом своем нацисте, Пере Вестби.

Ему страховка была ни к чему! Он все ставил на карту. И в случае выигрыша имел думку оттягать обратно лесопилку.

Я сказал:

— Такое бывает. Брюзги и сутяги никогда не переведутся, и кончают они почти всегда плохо. Потому что начинается-то почти всегда с того, что их действительно обижают. Однако государство не может строить свои законы с оглядкой на сутяг.

Он замотал головой.

— Разве я об этом? Я хочу сказать только, что чем больше видишь, тем больше убеждаешься, что та беда, до которой норвежские нацисты довели и себя и других, составилась из запутанного хаоса многих личных бед. И ни один случай не похож на другие. Разумеется, есть уйма таких страшных, отупелых, что им ничем не поможешь.