А я стоял тут один. Или пробегал площадь — один — и возвращался домой, в свою одиночку.

Так, день за днем, прошло две недели.

И вот однажды снова был вечер. Я сбежал из дому, но обнаружил, что забыл ключ, и потому вернулся рано. Я позвонил. За дверью послышались легкие шаги, мне открыли и — у меня подкосились ноги. Я стоял лицом к лицу с Гунвор.

Так мы стояли, молча, не шевелясь, и глядели друг на друга. Как долго? Должно быть, секунду.

— Я… тут живу… — сказал я.

— А я пришла в гости, — сказала она очень тихо. — Я… помолвлена. И он живет тут. Я… была помолвлена… еще до того, как встретилась с тобой. А потом все кончилось — на время. Ты ничего не скажешь? Обещаешь?

Она сказала это так тихо, будто только вздохнула. Она посмотрела мне в глаза прямо, испытующе. И исчезла.

Не помню, как я добрался до своей комнаты. Просто через некоторое время я обнаружил, что сижу у себя на стуле.

Так вот, значит, кто — подруга господина Хальвор-сена. И это ее голос я слышу через день, вечерами уже две недели. И я его не узнал.

Сначала я ничего не мог понять. Потом я понял. Он звучал теперь иначе. Ее голос звучал теперь не так, как раньше, когда она говорила со мной. В нем появилась зыбкая, дрожащая теплота, которой в мои времена не было. Мне вспомнилось, что как-то вечером, до столкновения в дверях, я подумал, что звук этого голоса похож на дрожь теплого воздуха над прибрежными скалами в летний зной.

И вот я снова слышу через стенку рокочущий голос господина Хальворсена:

— Что-то ты тихая сегодня, киска! Не в настроении?

Правда! Он ведь всегда называл ее киска и никогда — Гунвор.

Ее ответа я не расслышал. Она говорила еще тише, чем всегда.

Я схватил ключ и бросился вон на улицу.

В последующие дни я изучал господина Хальворсена, когда предоставлялась возможность, с — как бы это сказать? — с обновленным интересом.

Я никак не мог понять, как прежде я мог смотреть на него без неприязни — какое там! — даже с некоторой симпатией.

Он был старый, безусловно, ему было под тридцать. Высокий, немного уже полнеющий. Темные курчавые волосы, ярко-синие глаза, сильное, несколько мясистое лицо и раздвоенный подбородок.

Каждая его черта причиняла мне острое мученье. Таким бы следовало мне быть, если я хочу пользоваться успехом.

Я твердил себе, что лучше я прохожу без женщины до самой смерти, даже если обречен жить целых сто лет, только бы не уподобиться господину Хальворсену.

Она говорила о каком-то знакомом, который напоминает меня — нет, которого я напоминаю, так она говорила.

Во мне все дрожало от отвращения, но я чувствовал: она имела в виду Хальворсена. Я повторял самому себе с ненавистью, словно тайному врагу, что сходства нет никакого, что невозможно, чтобы было сходство. Я подходил к зеркалу и вперялся в свое тощее, развинченное тело, в свое узкое, со впалыми щеками лицо, с темным чубом, всегда спадавшим на лоб.

Ни малейшего сходства.

Может быть, он напоминал бы слегка моего старшего брата, если бы у меня был старший брат. А какой-то голос шептал: таким вот или приблизительно таким ты мог бы стать со временем, если б занялся делами, преуспел, хорошо ел и пил и приобрел бы уверенность в себе, какой сейчас у тебя так мало…

Нет! Я снова бросался к зеркалу. Сходства не было! Слава богу…

Все в нем я находил омерзительным — толстокожее самодовольство, громкий, сытый голос, намечающееся брюшко, и то, как он уверенно, грузно шагал по коридору — все это говорило о тупости, было гнусно, и я не мог понять, в чем же тайна его обаяния.

Но он был похож на нее — тут не могло быть сомнения. Кудрявые волосы, синие глаза, но важнее было другое, то, что нельзя определить и описать. Так, наверное, выглядел ее брат. О котором она говорила с такой нежностью. Тот, что ушел из дому и плавал теперь где-то в далеком море.

Господин Хальворсен выглядел так, будто он служил приказчиком в лавке, но вовсе нет, напротив, он служил в конторе по торговле лесом, и у него там было весьма твердое положение, и через полгода он рассчитывал стать шефом. И тогда он намеревался жениться. На фрекен Арнесен.

Все это и еще многое в том же роде я почерпнул от фру Миддельтон небольшими порциями, когда по утрам она приносила мне кофе.

Теперь мне вдруг стало казаться, что она не говорит ни о чем другом, только о господине Хальворсене и фрекен Арнесен.

Господин Хальворсен снимает две комнаты рядом, с моею — гостиную и спальню. Как же, ему это нужно, ведь к нему часто заходят по делам… Спальня — смежная с моей комнатой.

Я сказал вежливо: "Да, правда?"

Фрекен Арнесен и господин Хальворсен помолвлены уже давно. Весной было все сорвалось, и господин Хальворсен очень переживал. Но теперь все в порядке, и он снова стал такой веселый… Да, фру Миддельтон должна сказать прямо: вот это любовь так любовь.

Господин Хальворсен такой изумительный жилец. Платит всегда вовремя, а иногда даже еще, кроме платы, чем-нибудь одолжит. Ну, у него же такие связи. О, у господина Хальворсена есть будущее, фру Миддельтон в этом уверена…

Гунвор стала говорить еще тише после того, как мы столкнулись в дверях; теперь я редко мог расслышать ее слова. Господин же Хальворсен, которому нечего было скрывать, напротив, выражался весьма отчетливо.

Для полноты моего счастья с другого бока у меня была Слава. Она тоже не простаивала без дела, спрос был велик. Иногда мне начинало казаться, что ощерившийся дьявол вежливо кланяется и спрашивает:

— Простите, милостивый государь, вас как прикажете — сварить или зажарить?

Я счел, что иногда и герой должен спасаться бегством. Когда время подходило к обычному визиту Гунвор, я сидел и ждал, сидел как на иголках. Мне не хотелось с ней встречаться, не хотелось выходить до ее прихода. Как только она входила к нему, я выскакивал из моей прекрасной комнаты.

Но господин Хальворсен был не из тех, кто зря теряет время, и он обладал даром слова. Я не успевал еще достигнуть двери, как он произносил что-нибудь достопамятное.

А вечера были светлые, долгие.

Цвела черемуха.

Помню, отец приехал в город. Вот он сидит в моей прекрасной комнате. Дело близится к вечеру, нам остается еще часа два, и я терзаюсь — о чем с ним говорить? Как убить время?

Он приехал часа два назад. Мы вместе пообедали, и самое главное он мне уже сообщил: что все здоровы, что Дагрос и Литаго отелились, что урожай, кажется, будет хороший, но верно ничего пока сказать нельзя, что цены на лес высокие, что жена одного нашего хусмена[16] сломала ногу.

Вечером ему нужно на собрание, ночь он проведет в гостинице, а рано утром — в дорогу. Он никогда не остается в городе ни часу дольше необходимого.

Я знал, что он усердно читает библию, а там где-то сказано о блуднице вавилонской. Наш город представлялся ему чем-то вроде нее — соблазнительным, звонким, безбожным и опасным. Садясь в обратный поезд, он облегченно вздыхал.

Нам оставалось часа два. Мы не виделись два месяца. О чем нам было говорить?

Я поглядел на него, он тихонько и терпеливо сидел в кресле. Я вдруг понял, что он уже старик. Я вспомнил, что та же мысль поражала меня всякий раз после разлуки. Не то чтобы он каждый раз сильно старел. Но когда я долго его не видел, в память вторгался иной, более ранний его облик. Как комнаты у нас дома… Каждый раз, когда я приезжал на каникулы, они делались меньше, меньше, и неужели же от дома до людской всегда было так близко?.. Это успевали всплыть масштабы детства. Масштабы детства, которые живучей всех других…

Тихо было в моей комнате. После обеда тут всегда бывало тихо. Слава спала, а господин Хальворсен и Гунвор еще не начинали. Я был им за это от души благодарен; я освобождался от неловких расспросов и неубедительных ответов, и ничто не усугубляло тревог моего отца — как это его сын, о котором он ничего не знает, вообще живет в этом городе. Город, город — блудница вавилонская…