— Ну ясно. Все верно. Надо же и им иметь совесть. Впрочем, ее-то им как раз и не хватает. Ну ладно. Значит, ты говоришь, закончено. Отлично. Тебе и так досталось, с тебя хватит!

Я знал, что ему решительно безразлична моя участь. Он думал теперь только о моем флигеле. Его беспокоил общий план, а люди, дома — все это только пешки в игре.

Он был прекрасный юрист. Мы поговаривали даже, что, если бы он стал генералом или министром обороны, все пошло бы иначе (что ж, так многие в те времена думали не об одном из своих ближних). Как-то и ему высказали эту мысль, но она вызвала у него отвращение. Как?.. Заделаться официальным лицом! Выставлять себя напоказ, как мартышка в зоопарке…

Ну нет… А вот стоять за кулисами во время государственного совещания и тянуть за веревочки, чтоб посмотреть, как дергаются министры, — это дело другое, это пожалуйста.

Конечно, он этого не говорил, но я-то знаю, что он так думал. Вообще мне начинало казаться, что я знаю почти все его мысли. Это меня забавляло; возможно, отчасти поэтому он был мне так по душе.

И снова ко мне в дом пришли рабочие; но на сей раз рабочие особого толка. Они долго колдовали над электропроводкой, так что в результате наладилась связь между флигелем и домом. Они понаставили в каждом углу звонков. Они провели внутренний телефон, связавший лабораторию с кабинетом. Они пропилили забор в двух местах сверху донизу, так что образовалась дверца, невидимая для постороннего глаза. К ней приладили петли и щеколду, а потом все покрасили.

Пожалуй, не стоит вдаваться в дальнейшие подробности. Когда работы были закончены, я почувствовал себя в крепости, окруженным видимыми и невидимыми стенами.

И все-таки крепость не была неприступна.

В случае если б немцы что-то заподозрили, в случае если б они решили застать нас врасплох ночью, когда закрыта калитка, они могли б это сделать с помощью приставных лестниц, например. Но в дом или на зады они могли бы попасть только через тяжелые деревянные ворота, а как только они открывались, срабатывал контакт, о котором им было неизвестно, и звонил звонок в лаборатории, снова переоборудованной под жилье. И тогда оставалось только схватить рюкзак, проскользнуть в заднюю дверь, открыть калитку и стоять, затаясь, за забором, пока не удостоверишься, что тревога не ложная.

Для меня оставили местечко в самом доме, где навел порядок один из жильцов, взявший на себя почти все заботы по снабжению и охране. Одну из горничных, сравнительно новую и за которую я не мог полностью поручиться, заменили другой, тщательно проверенной. Моя же роль свелась к роли статиста, как я уже говорил.

Все было вычислено с такой точностью, как в лучшем детективном романе. Но все надо проверять на практике. Дважды буря рвала провода, и жильцы пускались наутек. Пережив это, мы ввели ряд усовершенствований. Но в то время, о котором я повел речь, — в августе сорок третьего года — вся система действовала безотказно. Еще и еще раз изучались инструкции. Чтоб нигде ни малейшей недоделки или неполадки.

И, однако же, они имелись. Однажды все провалилось, и дом вместе с флигелем, со звонками и прочим попал в чужие руки. Но об этом — потом.

Я предложил кое-какие усовершенствования, до которых не додумались рабочие. В заборе, в подходящем месте, я попросил просверлить дыру, и в нее мы засунули небольшой перископ, который легко было принять за водосточный желоб. Устройство очень простое, но с его помощью мы могли, оставаясь по свою сторону забора, следить, не крадется ли кто-нибудь с другой стороны.

Кроме того, я предложил пропилить еще один запасной выход в заборе, примыкающем ко двору немцев. Я рассчитал, что если случится худшее и дом оцепят с двух сторон, никому не придет в голову ставить часовых под носом у немцев.

Между двумя дворами был выход на улицу. И между моим забором и домами немцев шла узкая тропка. В случае худшего можно было проскользнуть через вторую дверцу и, невинно насвистывая, выйти по тропинке на улицу.

Теперь, когда это давно позади, отрадно сознавать, что все было так хорошо продумано.

Однажды вечером я зашел к новому жильцу — он лежал на животе лицом в подушку. На стук он не ответил, но, услышав мои шаги рядом с постелью, вскочил и вежливо попросил извинения. И вытянулся передо мной, как перед начальником.

Я сказал, что зашел только проверить, все ли в порядке.

— О да, все в порядке, — сказал он и криво усмехнулся.

Я заметил, что обед стоит на столе нетронутый.

Я поправил затемнение и вышел.

Лицо у него было странное, кажется, он плакал.

На меня это не произвело особенного впечатления. Я повидал немало слез и был свидетелем слишком многих бед за эти годы.

Но на другой вечер, за час до того времени, когда я обычно начинал свой визит, раздался телефонный звонок. Звонил он.

Он еще раз очень просит его извинить. Но… не найдется ли у меня нескольких минуточек… собственно, часок для него? Он полагает, что все ни в коем случае не займет больше часа.

Такое со мной тоже случалось прежде. Я ответил, что спущусь к нему тут же.

Однако в час он не уложился. Ему потребовалось два вечера.

Он ходил взад-вперед по комнате, но, когда я вошел, сразу остановился и опять попросил извинения. Кажется, он собирался просить извинения и за то, что существует на свете.

Он не сразу начал. Сел, стал дергать бахрому скатерти, но молчал. И все время он смотрел в пол. Наконец он заговорил, слегка запинаясь.

Не так-то это легко, сказал он, дело такое сложное… Он отлично понимает, что его поместили сюда вовсе не оттого, что ему грозит какая-то особенная опасность. Во всяком случае, он знает многих, находящихся в большей опасности, чем он.

— Ладно, я скажу вам — они боятся, что я сорвусь! — И тут он вдруг взглянул мне прямо в глаза. — Они боятся, что у меня откажут нервы или… что я как-нибудь проговорюсь, наврежу многим… Поэтому, наверное, они решили немного подождать и потом переправить меня через границу. А может быть… Я не знаю… Я хотел объяснить им, я старался объяснить… У меня была такая работа, изнурительная, в сущности, гнусная работа. Я извелся, зачем же подозревать что-то другое… Мне нужно немного отдохнуть, зачем же подозревать что-то другое… Хотя… Не знаю, а может быть, может быть, я чуточку и повредился в уме. Только чуточку! Да, извините!

Вдруг он засмеялся. Он смеялся долго и без малейшего веселья: ха-ха-ха! ха-ха-ха! Надрывно.

Да, нервы у него были в паршивом состоянии.

И он снова заговорил, сначала больше с самим собой, чем со мною.

Он пробовал им объяснить. Но это было нелегко. Им было нелегко понять его. И это естественно. Конечно, он слабый человек, он все больше и больше в этом убеждается. А те — о, они такие сильные, уверенные. Никаких сомнений, беспокойств.

Кстати, я, конечно, знаю Андреаса? И он вдруг снова посмотрел мне в глаза.

Мне стало не по себе. Уж не вздумал ли он меня выспрашивать? Что еще за субъекта прислали на мою голову?

Я холодно ответил, что никакого Андреаса не знаю.

— Понятно, понятно, — кивнул он. Потом снова рассмеялся, но уже с оттенком веселости. — Да, простите меня! Я вовсе не собирался вас экзаменовать! У меня был свой ход мысли. То, что вы предоставили свой дом, и кое-что еще…

Да, так на чем же он остановился… Он разговаривал с одним, с другим. И чувствовал, что они ничего не понимают.

Если он говорил с Андреасом в таком духе, тот, я думаю, вряд ли ему особенно посочувствовал. Это не мудрено. Андреас не из тех, кто проявляет терпимость к слабым.

Но сегодня, сказал он, ему пришло в голову, что, может быть, целесообразно поговорить со мной. Я, вероятно, связан с группой — о, извините! И кроме того, он меня знает — знает, кто я такой (поспешил он поправиться). Но я-то, конечно, его не знаю.

Он ошибся. Я знал его. Наша бедная страна ведь так мала, непостижимо мала. Все всех знают, и, уж во всяком случае, все обо всех слыхали.