Мы с Кабаном отошли метров на двадцать, в какой-то темный тупик. Я спросил:

— Ну, в чем дело?

Кабан, слегка покачиваясь, начал речь:

— Ты, гад, продать хотел. Много видишь — без глаз останешься! — И дальше в том же роде.

— Я с тобой с пьяным разговаривать не буду, — сказал я и хотел идти назад.

Кабан загородил дорогу. Он стоял сгорбившись, свесив руки до колен, как шимпанзе в школьном учебнике зоологии. Конечно, надо было сразу дать ему в морду. Но это не так‑то просто — первым ударить человека…

Вдруг я увидел, что к нам бежит горбоносый. Я оттолкнул Кабана, но он вцепился в мой рукав. Горбоносый забежал с другой стороны. Я дернулся назад, оступился, и мы все трое полетели в водосточную канаву. Кабан оказался внизу, на нем я, на мне горбоносый. Он ударил меня по голове, но не сильно, видно, замахиваться было неловко.

Я и тогда не испугался. Ведь через пару секунд подбежит Мишка — и все кончится. Но прошла не одна пара секунд — Мишки не было!.. И тут мне действительно стало страшно. Ведь я даже приподняться не мог в канаве. Хотел сбросить горбоносого — не вышло. Кажется, я что‑то закричал — не помню…

Вдруг я почувствовал, что горбоносый вскочил. А еще через несколько секунд меня подняли, отряхивали, спрашивали о чем‑то. В темноте между сараями метнулась белая рубашка горбоносого. Камень, кем‑то брошенный вслед, гулко ударился в деревянную стенку.

Я разглядел подбежавших. Павел, седой железнодорожник, сидевший в закусочной, какой‑то невысокий мужчина лет сорока, судя по опилкам на потрепанном пиджаке — плотник…

Кабана тоже вытащили из канавы. Он не успел еще толком сообразить, что произошло. Плотник и седой железнодорожник держали его за руки. Павел схватил меня за руку, крепко потряс:

— Спасибо, друг! Я, понимаешь, первый день тут. Работать приехал, не знаю никого. Растерялся, понимаешь.

«А Мишка?» — вспомнил я и оглянулся. Мишка все стоял у входа в «Голубой Дунай».

Павел сказал:

— Главное, черт их знает, сколько их тут. Вон, — он кивнул в Мишкину сторону, — тоже небось из ихней шатни. Высматривает, гад!..

Толстая баба, с мешком в руках, наблюдавшая с крыльца за развитием событий, глянула на Мишку с некоторым беспокойством. Я сказал:

— Нет, это не ихний.

Плотник, небритый, с маленькими хитрыми глазками, рассказывал:

— Гляжу, бежит этот шпингалет вертлявый. Ну, уж я ему и сообразил! Как я ему…

И показал, как дал шпингалету пинка и тот метра три пахал землю носом.

Через пыльную площадь и дальше, по темным улицам, мы вели Кабана в милицию. Сзади шел Мишка — и с нами, и не с нами. Потом к нему присоединилась толстая баба с мешком под мышкой — любопытство все‑таки взяло в ней верх над осторожностью.

Сперва Кабан держался уверенно, то и дело вызывающе вскидывая голову:

— Ну, пошли, пошли! Ведите! Ну?!

Но когда мы перешли железнодорожную линию, сбавил тон и уже довольно растерянно кричал плотнику:

— А чего ты руку выкручиваешь?

А еще шагов через пятьсот он уже взвыл плачущим голосом:

— Ну чего вы мне зазря дело шьете? Что я, крал? Крал? Ну, выпил, поскандалил. Так ведь мне ж тоже в морду дали!

— Я тебе, мерзавец, покажу «зазря»! — возмутился седой железнодорожник. — Ты у меня пять лет получишь! Мер‑за–вец!

— Ведь два месяца как срок отбыл… Жена у меня…

— Вот и надо ее от такого мерзавца избавить.

Тогда Кабан сел на землю и визгливо, без слов заплакал. Он плакал, как трус, — его не было жалко. Мы молча ждали, когда он кончит.

Вдруг Павел кивнул на Мишку, одиноко стоявшего в стороне:

— А этот тип все же из ихней шатии!

Я ответил:

— Да нет, я его знаю.

Мы все‑таки дотащили Кабана до милиции.

Дежурный — молоденький белобрысый лейтенант с очень серьезными бровями — провел нас в большую комнату, слабо освещенную маленькой лампочкой. Мы уселись на двух деревянных диванах. Кабана посадили сбоку на стул. Мишка, опустив голову, встал у двери. Толстая баба в свидетели идти отказалась и осталась на улице дожидаться новых известий.

Допрашивал нас капитан — маленький человек с интеллигентным лицом и тихим, вежливым голосом. Лейтенант с серьезными бровями писал протокол.

Пока капитан говорил с нами, Кабан то матерился, то плакал, то клялся, что ни в чем не виноват.

Капитан сказал:

— Кабанов, ведите себя как следует.

Тот не унимался. Капитан обернулся к лейтенанту:

— Запишите в протокол насчет нецензурных выражений.

Седой железнодорожник, глядя на Кабана, в который раз повторял:

— Мерзавец! Я сорок лет проработал, чужой копейки не взял!

— А ему можно ругаться, да? — закричал Кабан. — И его в протокол запишите!

Конечно, это был непорядок. Мы успокаивали железнодорожника, но он упрямо повторял:

— Мер‑за–вец!

Капитан сказал Кабану:

— Вполне естественная реакция на ваш поступок.

Последним из свидетелей допрашивали Мишку. Он сидел под самой лампочкой, спиной ко мне. На вопросы отвечал почти шепотом, я не слышал ни слова. Вдруг капитан удивленно вскинул голову:

— Ну а вы?

Я не слышал, что ответил Мишка, я видел только, как быстро потеет его затылок и наливаются краской уши. Протокол он подписал не читая.

На станцию мы шли совсем ночью по каким‑то проулкам, мимо сараев, мимо длинных железнодорожных складов.

Павел возбужденно говорил:

— Заведется пяток таких — и все село в страхе держат. Бить их надо!

Мишка шел сзади совсем один. Даже толстая баба теперь, когда опасность миновала, присоединилась к нашей компании.

На станции мы распрощались — руку жали так, что потом долго чувствовалось.

Мы с Мишкой сели в один вагон, но за всю дорогу не обменялись ни словом. Лишь перед самым городом Мишка вдруг сказал:

— Я думал, не стоило еще с третьим связываться — только хуже разозлятся. Наверняка у них ножи…

Я ответил:

— Черт их знает!

Я боялся, что Мишка будет еще что‑нибудь говорить, оправдываться. Поэтому, как только вышли с вокзала, сказал:

— Ну, пока.

И хоть домой нам было по пути, мы разошлись в разные стороны.

Молодой специалист кончает Смоленский медицинский институт. На распределении ему предлагают четыре области и два края. Он выбирает Алтай.

Молодой специалист немало знает о целине. Он кое-что слышал и о красотах Горного Алтая, но не это определяет его выбор. Просто в Алтайский край получили назначение несколько его соучеников, а молодой специалист рос в деревне и по деревенской привычке решает держаться поближе к своим. Он еще не представляет реально это «поближе» на Алтае, где 300 километров не расстояние.

Молодой специалист проездом останавливается в Москве. Он компостирует билет и идет в город. Он ходит по Третьяковке, несколько подавленный непостижимым количеством великих подлинников, даже стеклом не отделенных от грешного мира. В ГУМе он основательно рассматривает нужные вещи из одежды и по хозяйству, но покупает лишь дешевые и прочные башмаки на осень, потому что денег у молодого специалиста пока что в обрез.

Потом он садится в поезд и четверо суток едет по России — не близко Барнаул.

В крайздраве молодой специалист получает назначение в участковую больницу. Больница маленькая, место глухое — назначение считается едва ли не самым плохим, и многие от него отказываются, выдвигая убедительные причины. У молодого специалиста причин нет, и он послушно расписывается там, где заведующий отделом кадров крайздрава ставит галочку карандашом.

В коридоре крайздрава на него натыкается корреспондент местного радио, который ищет романтика для воскресной передачи. По всем бумажным данным молодой специалист в романтики, пожалуй бы, и годился, но уж слишком он невпечатляющ на вид: роста небольшого, сложения окромного, взгляд мягкий, а главное, в голосе ни малейших следов воли и решимости. И корреспондент делает вид, будто подошел к молодому специалисту лишь затем, чтобы пожелать ему счастливого пути.