После этого молодой специалист гуляет по жаркому Барнаулу, долго ищет дешевую столовую, сочувственно смотрит на негустую пропыленную зелень и почти физически ощущает, как далек Барнаул и от родной Белоруссии, и от Смоленского мединститута, и от огромной Москвы. Но в то же время он уже чувствует себя подданным крайздрава и понимает, что Барнаул теперь для него не даль, а центр.
Вечером молодой специалист садится в поезд и к утру приезжает в Бийск. Здесь пересаживается на автобус и через несколько часов попадает в Горно–Алтайск, или попросту Горный. Горный невелик (трехэтажные здания выделяются) и послушно вытянут по ущелью. Куда речушка, туда и он. После Барнаула он кажется маленьким. Но и Горный — центр, и даже областной — столица Горно–Алтайской автономной области. Здесь с молодым специалистом заключают джентльменское соглашение о том, что через год его заберут из участковой больницы в областную, ибо год работы там вполне можно засчитывать за три.
На следующий день молодой специалист попутным больничным «газиком» выезжает из Горного. Он смотрит, как Чуйский тракт меняет асфальт на гудрон, а гудрон на гравий; смотрит на быструю игру Катуни внизу; смотрит на косматые кедры Семмнского перевала, могучие и диковатые после стройных, с солнечным отливом сосен. Ночует в Онгудае — большой алтайской деревне.
Вечером, укладываясь спать, он оглядывает восьмикоечную комнату дома приезжих и принимается мечтать о маленькой, аккуратной, белоснежной больничке, о заботливых, послушных санитарках, о трудном случае, внезапном озарении и счастливом исходе, о благодарных пациентах и т. д. Мечта эта не оригинальна, она очень напоминает соответствующие кинофильмы. Но он далек от искусства и не знает, что в вопросах мечты считается дурным тоном столь буквально следовать разработкам специалистов.
Утром молодой специалист едет дальше. Он снова смотрит по сторонам и все больше удивляется, причем удивляется разному: то красоте ущелий, то сусликам, перебегающим тракт у самых колес. Он пьет воду из придорожных ручьев, любуется снежной полоской водопада. Потом он видит странный населенный пункт, состоящий из саманного дома с плоской крышей, железной бочки и большого, в пол человеческого роста почтового ящика, стоящего прямо на земле. Он видит, как через безлюдную Курайскую степь неторопливо бежит собака, мохнатая, как овца. Кругом пусто, и непонятно, откуда она бежит и куда.
Теперь тракт висит над пропастью, а над трактом висят огромные валуны, и молодой специалист невольно прикидывает, что будет, если такая вот глыба стронется и, захватывая по пути камни поменьше, рухнет на беспомощную, почти что картонную перед ней крышу «газика». В узком месте машина нагоняет отару. Свернуть некуда, и молодой специалист минут десять глядит, как подрагивают перед самым капотом овечьи зады. Наконец овец сгоняет в сторону одноногий чабан–алтаец. Он ловко сидит на лошади, а за спиной у него целится в небо костыль, похожий на ружье.
Выше становятся горы, а деревья ниже. Потом они совсем пропадают. Пропадают и кусты. Начинается Чуйская степь. Места совсем неприглядные — песок, Да камень, да голые горы со всех сторон. Сухо и жарко, и август месяц, но на горах лежит снег, и даже лед на реке местами не стаял. Ветерок дует несильный, но пыль, которую он тормошит, поднимается высоко и густо плывет над степью, окрашивая в серое дальние горы и почти всегда безоблачное в этих краях небо.
Молодой специалист слышит, как шофер угрюмо говорит: «Вот, проклятая, тысячи лет гонит ее ветер, а никак прогнать не может!».
«Только пыль, пыль, пыль», — мог бы подумать молодой специалист, но он не вспоминает Киплинга. Он вообще не любит стихи, да и за прозу берется редко — в свое время не приохотился.
Наконец впереди показывается Кош–Агач — одноэтажный, полудеревянный, полусаманный. Словоохотливый попутчик объясняет, что Кош–Агач в переводе на русский — «прощай, дерево». И в самом деле, ни дерева, ни куста — голый поселок в голой степи.
Но, оказывается, и Кош–Агач — центр. Здесь и районная больница, и Дом культуры, и столовая есть, а главное, Чуйский тракт — место живое.
А вот участок, куда едет отсюда уже другим, колхозным «газиком» молодой специалист, — это, бесспорно, глубинка. Называют место кто Джазатор, кто Жасатер — даже на картах края разнобой. Но дело не в названии, а в том, что до Джазатора 150 километров и девять часов езды, и выезжать лучше натощак, потому что с непривычки такую дорогу выдержать нелегко. Это летом. А зимой машину сменяет лошадь, и тогда до Джазатора двое суток, если повезет и ничего плохого дорогой не случится.
Несколько дней молодой специалист приглядывается к Джазатору. Он осматривает и выстукивает неновый четырехкомнатный домик, где предстоит развернуть больницу. Он ходит в гости к новым соседям, он пьет кисловатый кумыс и обязательный, ритуальный чай, он выучивает первые слова по–алтайски и по–казахски.
На устройство больницы колхоз выделяет пять тысяч рублей, и молодой специалист едет назад, в Горный, за оборудованием, инструментом и медикаментами. Он привозит шприцы, зажимы, бачки и много всяких других необходимых вещей. Он начинает комплектовать штат и выясняет, что по мудрому штатному расписанию больнице положено полтора врача, два средних и четыре с половиной младших медработника. Средних медработников присылают из Горно–Алтайского медучилища, младших молодой специалист с немалым трудом набирает среди местных колхозниц. Полтора врача — это он сам: врач на полторы ставки. Но работать «полтора врача» вынуждены за пятерых. Молодой специалист ведет терапевтический прием. Но привозят роженицу, и он становится акушером. А ночью вдруг доставляют тракториста с раной на предплечье — кровавой лепешкой величиной в ладонь, — и молодой специалист осторожно приступает к ране. Вообще‑то он не хирург, но в данном случае это не аргумент.
К тому же выясняется, что и Джазатор — центр. То и дело молодому специалисту приходится выезжать на чабанские стоянки, а каждая такая поездка — это по меньшей мере сутки, потому что пастбища далеко в горах. Он осваивает верховую езду — в силу необходимости, ибо романтики этого дела хватает минут на тридцать. Но деться некуда — и молодой специалист едет. Бывает, лошадь оступается, каменистая дорога становится на ребро, и на стоянку вместо заботливо уложенной докторской сумки молодой специалист привозит мешок битого стекла. В дальнейшем он приспосабливается, и в другой раз, падая на правый бок, автоматическим движением перекидывает сумку на левый.
Довольно скоро молодой специалист понимает, что его мечте о маленькой белоснежной больничке с заботливыми санитарками и благодарными пациентами сбыться не суждено, по крайней мере, в реально обозримый период времени. Во–первых, помещение хоть и маленькое, но не новое и не больничное. Перестроить его или капитально отремонтировать очень сложно — если даже добудешь все строительные материалы, то специалистов не найдешь. Во–вторых, санитарки не всегда заботливы и послушны, а порой ведут себя так, что молодой специалист, по идее, должен бы встать, посмотреть в упор и произнести гневные слова: «Таким, как вы, не место в медицине!» Но он не встает и слов не произносит, ибо найти здесь санитарок на трудную работу и малую зарплату почти невозможно, а без них никак нельзя. В–третьих, многие пациенты не хотят играть отведенные им роли. Стучится, например, ночью человек и требует:
— Жена рожает, бери в больницу!
— Хорошо, — отвечает молодой специалист, — вот носилки, пошли принесем.
— Я не понесу, ты неси! — настаивает тот.
— Но жена‑то твоя!
— Ты доктор, ты деньги получаешь!
Они смотрят на вещи просто — и, в общем, справедливо. Чабан пасет овец, доярка доит коров, шофер водит машину, врач лечит людей. Почему его работа благородней остальных? Руководство колхоза относится к нему великолепно, пока он ничего не просит, и значительно сдержаннее, когда он требует сено для больничной лошади.
Молодой специалист мог бы обидеться на жизнь за ее несоответствие мечте, но он обладает одним ценным качеством: умением работать и жить в предлагаемых условиях. Он терпеливо учит санитарок, хоть ясно, что ни одна из них даже в отдаленном будущем не достигнет идеала. Он добросовестно лечит тех больных, которые относятся к нему с должным уважением, и тех, кто грубит. Он преодолевает те трудности, которые можно преодолеть, и без истерики мирится с теми, которые преодолеть нельзя. Он мирится с самим собой, усталым, небритым парнем на усталой, запыленной лошади. Он принимает работу врача со всеми ее бытовыми трудностями. Иногда на молодого специалиста нападает слабость. Тогда, придя вечером домой, он садится на подоконник и начинает мечтать. Он мечтает об асфальтированной улице, о городском кинотеатре, в котором идет новый художественный фильм — действительно новый. Он мечтает о родной Белоруссии, где такая ароматная антоновка, что даже пустой ящик из-под нее две недели пахнет яблоками, и где его с радостью взяли бы в любую больницу. А утром он опять объезжает стоянки, лечит больных, а со здоровыми пьет чай, густо заправленный жиром; пьет много, потому что иначе хозяева обидятся.
