Или возьми сатирический театр миниатюр — помнишь, я тебе говорил, что Толя Еремин сейчас сколачивает? Сумеют создать театр — будет у нас такое место. Не сумеют — и места не будет.

К чему я тебе это говорю? Все зависит от человека! Если он в коллективе обтачивается, как камень–голыш на пляже, если люди здесь взаимозаменяемы, такому коллективу грош цена. А ты говоришь — место…

— Ну погоди, — не удержавшись, съехидничал я, — а место комсорга, например, в вашем коллективе есть?

Виктор ответил запальчиво:

— Нет! Я есть. А выберут другого — он будет. Может, в десять раз лучше меня работать станет, но по-своему. Я тебе так скажу: если комсорг умный, значит, и место его умное, если работяга — значит, и место работяжье. А если болтун — место болтливое.

Он немножко поостыл и все‑таки сделал оговорку:

— Конечно, в чем‑то место человека меняет. Но не меньше, а пожалуй, и больше человек меняет место по своему подобию…

Я снова перебил его:

— Ты все говоришь о ярких индивидуальностях. Но ведь есть ребята, у которых никаких особых увлечений нет. Что предложат, тем и готовы заняться. Так сказать, разнорабочие коллектива. Как быть с ними?

Виктор посмотрел на меня с явным неодобрением:

— Разнорабочие? А это, между прочим, тоже место, и необычайно важное. Без них ни одно дело не пойдет. Я, между прочим, таких особенно уважаю, потому что выкладываются они в работе полностью, а славы не получают никакой. Да что там славы — обычной благодарности…

Мы с этой глупостью пытаемся бороться. В народном театре даже в афишках написали абсолютно всех: и тех, кто декорации сколачивает и кто билеты проверяет — в общем, всех…

Виктор вспомнил что‑то и заулыбался:

— Афишку они, кстати, остроумную придумали, с шаржами… Вот такая афишка!

Он посмотрел на меня и сказал:

— Слушай, дай совет, а? Мы хотим возле стадиона, возле Дома культуры, у сквера Дружбы и в других местах поставить специальные таблички — написать имена всех, кто это строил на общественных началах. Представляешь — приедет к тебе девушка, гуляешь ты с ней по городу, и вдруг — твоя фамилия. Приятно?

Я согласился — приятно.

— Или уедешь, вернешься лет через двадцать, а о тебе тут память. Приятно?

— Приятно‑то приятно, — согласился я, — только город будет похож на телефонную книгу. Да и стоит ли за три воскресника собственную память увековечивать?

Виктор засмеялся и покачал головой:

— Вот и мы колеблемся. Идея вроде ничего, а начнешь конкретно соображать, получается глупость. Подумать еще надо…

Он вздохнул и вернулся к началу нашего разговора:

— В общем, если самую суть, главное в коллективе то, что он состоит из личностей. Кто из них единица, кто половинка, а кого и за два посчитать не грех — это дело двадцать пятое. Важно, что в сумме они кое-что значат. А нули как ни складывай — все равно получится нуль. Согласен?

Я ответил, что согласен: против арифметики не попрешь, наука точная…

Когда прощались, Виктор мне сказал:

— Можно попросить тебя о двух вещах?

Я ответил уклончиво, что попросить всегда можно. Виктор улыбнулся — он вообще парень с юмором.

— Обо всем, что мы говорили, писать будешь?

Я сказал, что буду.

— Тогда вот тебе первая просьба: не называй мою фамилию.

— Это ты зря, народ должен знать своих героев.

Он опять улыбнулся и объяснил:

— Понимаешь, о нас и так порядочно писали. Причем не потому, что мы лучше других. Просто так получалось. В одном месте написали, а там пошло. Ведь вы, журналисты, всегда так: где‑нибудь прочтете — слетаетесь, как мухи на мед.

Я поправил:

— Скажи лучше, как пчелы на цветок — все‑таки приятней звучит.

— Ну как пчелы на цветок, — согласился Виктор. — А у коллектива, между прочим, как и у человека, в характере не только хорошие качества есть, но и плохие могут развиться Тщеславие, например, зазнайство… Раз напишут, два, десять раз — ив результате всей этой писанины возникает так называемый показательный коллектив. Так вот этого я не хочу. Жить для показа — самая дешевая вещь. Жить надо для себя и для дела. Такое мое мнение.

— А вторая просьба? — спросил я.

— Вторая вот какая. Попросил бы ты читателей обо всем этом высказаться, а? Ведь вас в основном кто читает — молодежь, комсомольцы. И многие наверняка о том же думают, что и мы с тобой. У каждого свои наблюдения, выводы. Мне, например, просто очень бы интересно было почитать. И полезно. Идет?

Я обещал Виктору выполнить обе его просьбы.

Есть такая неприятная порода людей — бюрократы. Бюрократ — человек при бумаге. Он смотрит в инструкцию и делает точь–в-точь как там написано: самому думать лень, да и выгоды никакой. Если бюрократа назначить начальником пожарной команды, он при пожаре первым делом велит узнать, в каком районе горит.

Свой район — прикажет тушить. Чужой — будет ждать прямых указаний.

Карикатуристы любят изображать бюрократов пожилыми, лысыми и в очках. Напрасно! Формалистами бывают личности самого разного возраста и вида. Любопытно, что даже такое симпатичное существо, как обезьяна, не чуждо бюрократических наклонностей. Ее вполне можно научить разным полезным делам. Причем дрессировщики утверждают, что сделать это не так уж сложно — главное, за каждый хороший поступок надо давать обезьяне банан. Ради банана обезьяна способна на многое. Даже на поступки вполне человеческие: она помогает дрессировщику, подметает пол, стелет постель, подает стакан с водой и вообще проявляет заботу и чуткость.

Но не всякую!

А лишь ту, за которую выдается банан.

Впрочем, у нас разговор не о дрессировке…

В одной московской школе девочка тяжело заболела в самом начале учебного года. Врачи не стали ее обманывать: весь восьмой класс придется пролежать в постели.

Болеть и вообще‑то обидно. А еще обиднее, когда знаешь, что без всякой твоей вины из отличницы превратишься во второгодницу, что целый год твоей жизни вырван, как листок из календаря.

Девочке было очень тяжело. Но пришли ребята из ее класса и сказали, что каждый день будут навещать ее, заниматься и вообще следить, чтобы она не отстала. А к концу года она перейдет в девятый класс вместе со всеми.

Ребята так и сделали. Каждый день кто‑нибудь приходил к девочке и повторял все, что сам утром слышал в школе: объяснял теоремы, помогал решать задачи, подробно разбирал гражданские и любовные мотивы в лирике Лермонтова.

А потом, пройдя все, что нужно, ребята принимались рассказывать обо всяких школьных новостях. Причем события, естественно, выбирали смешные: надо же поднять человеку настроение!

Больше всего веселились ребята, рассказывая про Фому Алексеевича, учителя истории.

Он был уже старый, семьдесят пять лет, давно бы можно на пенсию. Но историк все откладывал с года на год. Он очень любил свой предмет, любил школу, ребят, и жалко было расставаться со всем этим навсегда.

Он уже плохо слышал, плохо видел даже через толстые очки. И старческие эти неприятности щедро питали школьный юмор.

Ребята, захлебываясь, рассказывали больной девочке:

— Представляешь, старикан дребезжит себе про войны и победы, а Васька с Гариком на последней парте в шахматы дуются! И не под партой, а с удобствами — еще учебник подложили, чтоб доска ровней. А чего прятаться? Все равно старикан дальше третьей парты не видит…

— А Зинка с Людкой — те еще интересней придумали. Урок, а они встали себе — и топ–топ из класса. Погуляли по коридору — и назад. А чего! Все равно старикан ничего не слышит — ни шагов, ни как дверь скрипит…

— А когда к доске вызывает — ну анекдот! Никто не учит, а отметка не ниже четверки. Все подсказывают — чуть не орут. А старикан только щурится да руку к уху подносит — слышит звон, да не знает, где он…

— А Верка — ну классная девка! Во придумала! Представляешь — вышла к доске, от Фомы подальше, и бормочет себе под нос тихо–тихо. Он ей: «Громче, Белясова!» А она: «Не могу, Фома Алексеевич, горло болит». Пятерку поставил! А куда ему деться — не признаваться же, что глухой…