Ну, говорю, а когда сами учились или работали, был хоть один класс, хоть одна группа, или цех, или участок без этих самых «трудных»? Опять, оказывается, не было.
Стали вспоминать — выходит любопытная штука. Есть, допустим, в коллективе двое–трое «трудных». И вот через какой‑то срок либо выгнали их, либо сами ушли, либо удалось, как говорится, перевоспитать. И что же? Проходит несколько месяцев — и «трудными» стали другие.
Я тогда спрашиваю ребят из педагогического: что же это за закономерность такая? Если в каждом коллективе имеются «трудные» — значит, есть в них какой‑то смысл, выполняют какую‑то функцию?
Не знают. Говорят, не учили этому, теоретически вопрос не разработан.
Словом, пришлось думать самому. В общем‑то, до сих пор думаю. Есть кое–какие выводы, а вот правильные или нет…
— Какие выводы? — спросил я.
— Прежде всего «трудные» — это вовсе не обязательно плохие. Конечно, если речь идет об обычных уголовниках, тогда дело другое. Но пойди, например, поспрашивай некоторых мастеров: оказывается, для них «трудные» — это ребята с десятилеткой. Не потому, что плохо работают, а потому, что трудно ими руководить. Для учителей, для вожатых сплошь и рядом «трудные» — умные, способные, живые ребята. Кстати, именно их часто выдвигают в пионерское начальство, и работают за милую душу.
Значит, если точнее: «трудные» — это те, кем трудно руководить.
Ты, наверное, замечал: когда думаешь о чем‑то, в тебе словно два человека. Один — целиком за тебя, другой — против. И в этом споре рождается что‑то путное.
Так вот, «трудные» — это критический взгляд коллектива. Все, что мы делаем, они проверяют на прочность. Они не верят на слово и авансов не дают. Причем, если спорят на собрании, — хорошо. А то просто отходят в сторону, занимаются своими делами: неинтересно, мол, и все. А это, между прочим, тоже критика снизу, причем самая резкая…
Иногда с влиянием «трудных» приходится бороться всерьез. Но чаще стоит к ним внимательно приглядеться и подумать.
Летом был у нас такой случай. Общежития управления механизации стоят на отшибе, от спорткомплекса далеко. И вот решили построить там свой стадион. Чего, кажется, лучше? Договорились у себя на комитете, тут же набросали план, футбольное поле, дорожка, волейбольная площадка. А назначили воскресник — и четверти народу не пришло. Кто в город уехал, кто в гости пошел… А человек двадцать на пустыре в футбол гоняют. Комсорг управления механизации подошел к ним, стал стыдить: для вас же, мол, стараемся, а вы опять в стороне — и так далее, сам знаешь, что в таких случаях сказать можно… И вдруг ему говорят: «Нужен нам твой стадион!» Представляешь — «твой»!
Комсорг, конечно, разозлился, дальше разговор шел в повышенных тонах.
Потом уж он ко мне пришел душу отвести. Обругали мы с ним в два голоса и «трудных», и пассивных, и прочих несознательных. А потом стали разбираться, не было ли у самих ошибки. Оказалось, была.
Стадион — вещь отличная. Но обсуждали это дело только на комитете, решали на комитете, даже план спортплощадки чертили на комитете. Ребятам потом объявили готовый результат.
А коллектив — он ведь как человек: и характер есть, и самолюбие. Даже в самое прекрасное дело нельзя его носом тыкать, как котенка в блюдечко с молоком. Для него свое дело не то, что самому нужно, а то, что сам придумал, сам обмозговал, сам решил…
Между прочим, стадион этот так коллективом и строили — через месяц, за две субботы и воскресенье. Если интересно, сходи-посмотри: не хуже спорткомплекса, что в парке…
Как‑то я спросил Виктора:
— Что требуется сегодня от вожака молодежного коллектива?
На такой вопрос, как правило, отвечают подумавши, то есть предварительно минут пять морщат лоб, скребут в затылке, хмыкают и с сомнением покачивают головой.
Виктор ответил сразу:
— Для начала не считать себя вожаком.
— Скромность украшает человека? — съехидничал я, уловив в его фразе лишь эту банальную пропись.
Он с досадой поморщился:
— При чем тут скромность? Я о деле…
И признался, ухмыльнувшись:
— Между прочим, я на эту тему уже года три с родным дядей толкую. Отца старший брат. Не устраиваю я его как комсомольский руководитель…
Он все мерит двадцатыми годами, когда в деревне работал. У нас, говорит, был секретарь — это действительно вожак молодежи: физкультурник, гармонист, плясун, даже частушки сам сочинял. Я, говорит, с тех пор не видел, чтоб за кем‑нибудь так масса шла. Теперь, мол, таких нет.
Что нет — с этим я согласен. Только считаю — и быть не может.
Возьми, например, нашу организацию, из кого она состоит? Больше половины — ребята с десятилеткой и выше. Чуть не каждый десятый молодой специалист. Да и не в образовании дело, а в общем уровне…
Вот помнишь, кбгда ты зашел, у меня как раз парень сидел? Между прочим, не инженер, даже не техник — два года как десятилетку закончил. Толя Еремин, электрик. Вот тебе пожалуйста. По специальности один из лучших на стройке. А знают его у нас главным образом по стихам. Стихи пишет, даже «Комсомолка» его два раза печатала. Кроме того, первый разряд по баскетболу, второй — по шахматам. А сейчас организует сатирический театр миниатюр, просил помочь с деньжатами на оформление…
Теперь скажи объективно: гожусь я ему в вожаки?
Я, правда, инженер, но специальность другая, я ему как электрику и посоветовать ничего путного не могу. В литературе он мне четко даст сто очков вперед… Ты Заболоцкого читал?
— Читал.
— А я, к сожалению, не читал. А это, между прочим, его любимый поэт. Так что здесь, пожалуй, Толя годится мне в вожаки… В спорте все, что могу я сделать, — это прийти за него поболеть… Насчет сатирического театра он со мной, правда, советуется, но любой из его ребят может посоветовать не хуже… В общем, вести его за собой я не могу: нет оснований.
Причем это один Толя. А у нас в организации знаешь сколько таких?
Виктор победно посмотрел мне в глаза.
— Ну, могу я считаться вожаком?
Я спросил:
— А сам ты себя кем считаешь?
Он ответил:
— А у меня есть должность. Вполне приличная: секретарь. Не больше. Но и не меньше… Я совершенно объективно считаю, что в организации из ребят каждый десятый, если не восьмой, умней меня и талантливей. И все, что я могу, — это помочь им проявить себя на полную катушку. Не так уж мало, а?
Я согласился:
— Совсем немало.
— Кем я должен быть, — продолжал Виктор, —это заложено в самом слове. Комсорг — значит комсомольский организатор. В этом смысл моей работы, за это меня надо уважать или не уважать. А ваш брат больше любит расписывать, как секретарь комитета дал хулигану в челюсть или изобрел портативный вечный двигатель…
— Но ведь все говорят, — попытался защититься я, — что комсомольского руководителя в коллективе куда больше уважают, если он хороший специалист.
Виктор покачал головой:
— Это все ерунда. Никудышного организатора, конечно, только за то и уважают, что он хороший специалист, за что ж его еще уважать? А настоящего комсорга уважают именно за то, что он толковый комсорг. Другое дело, что сегодня хорошему организатору надо разбираться в очень многих вещах, но тут уж ничего не поделаешь — время такое…
Однажды Виктор сам спросил меня:
— Ну а ты как считаешь, что в коллективе самое главное?
Я сказал, что на такие торжественные вопросы можно дать, как правило, только самый банальный ответ. Он не стал спорить.
— Ну, дай банальный.
Я пожал плечами:
— Наверное, чтобы каждый нашел в нем свое место.
Виктор ухмыльнулся:
— Вот это самое я и ожидал. Все так говорят.
— А что, неверно?
— Конечно, неверно. Коллектив не автобус, куда все входят и занимают места.
Я не сразу нашел что ответить.
Виктор еще раз усмехнулся и заговорил сам:
— В коллективе места не находят — их или приносят с собой, или сами создают. Вот в позапрошлом году к нам пришел парнишка один, демобилизованный, перворазрядник по акробатике. Теперь у нас есть в коллективе такое место: тренер–общественник акробатической секции. А не приди к нам этот парень — не было бы такого места.
