К российскому двору стали толпой возвращаться все те немцы, которых ссылали и отставляли в предыдущее царствование. Казалось, наступили старые добрые времена Анны Ивановны и Анны Леопольдовны. Везде были одни только Менгдены, Лилиенфельды или такие сущие призраки, как древний, уже восьмидесятилетний, фельдмаршал Миних, бывший лейб-хирург Лесток, семидесяти восьми лет, и старый герцог Бирон, восьмидесяти лет, в сопровождении всех своих родственников. Все эти немцы пользовались царскими милостями наравне о принцем Георгом Голштинским и фельдмаршалом Гольштейн-Бекским. Зато посланники Франции, Швеции, Австрии и Польши-Саксонии{80} оказались словно в опале, в то время как английский представитель сэр Роберт Кейт, прусские эмиссары, особенно молодой двадцативосьмилетний адъютант короля Гольц, получали приглашения на все парады и, самое главное, на все попойки. Там, среди кружек пива и водки, в табачном дыму возрождался Tabacks-Collegium[338] короля-капрала Фридриха Вильгельма.
Инструкции, данные Фридрихом II Гольцу, сводились к следующему: соглашаться на желание царя удерживать Восточную Пруссию до заключения мира; если же он захочет вообще сохранить ее, требовать какое-либо возмещение; гарантировать его герцогство Голштинское только в обмен на гарантии Силезии; если царь в качестве герцога Голштинии намеревается воевать с датским королем{81}, оговорить нейтралитет Пруссии, но в крайнем случае предлагать не более чем посредничество.
Никогда еще перед уполномоченным для переговоров не стояло более легкой задачи. Петр III отдавал все, даже то, с потерею чего уже смирились сами пруссаки, не требуя ничего взамен. Еще более выгодным, чем мир, был предлагавшийся царем союз. Речь уже шла не о выводе русских войск с прусских земель, но об отдаче их под командование самого короля.
Фридрих восхвалял подобное великодушие, хотя и не без некоторой иронии:
«У Петра III оказалось благородное сердце и самые возвышенные чувства, каковые обыкновенно никак не свойственны государям. Он не только согласился на все пожелания короля, но пошел еще и далее того, на что только и можно было надеяться … Он ускорил мирные переговоры и желал в качестве возмещения лишь дружбу и союз короля. Столь благородный, великодушный и весьма необычный образ действий надобно не только сохранить для памяти потомства, но и начертать золотыми буквами в кабинетах всех королей».
Для начала Гольц получил у императора весьма необычную аудиенцию: Петр III показал ему портрет Фридриха II в носимом им перстне и вспомнил, как он пострадал за короля, когда его, великого князя и наследника, выгнали из Конференции. Но теперь одного королевского слова достаточно, чтобы он пришел ему на помощь со всей своей армией. Гольц стал уже не просто фаворитом царя, а чуть ли не его первым министром; под его влиянием Петр III налагал опалу или возвращал свои милости. Император окружил себя портретами Фридриха II и из уважения к прусскому королю запретил чеканить на русских монетах свой профиль, увенчанный лаврами, почитая себя недостойным сравниться в этом с Фридрихом. По поводу мирного договора он заявил, что пусть король сам составит его, и, как только такой проект был прислан, его приняли без каких-либо изменений. Когда участвовавший в переговорах Воронцов попытался хоть как-то воспрепятствовать этому, Гольц обратился прямо к императору и на следующий день принес проект трактата с запиской такого содержания: «Имею честь препроводить к его сиятельству г. канцлеру Воронцову проект мирного трактата, который я имел счастие вчера поутру читать Его Императорскому Величеству и который удостоился его одобрения во всех частях»[339]. Речь идет о договоре 5 мая (24 апреля) 1762 г.: царь отказывался от всех завоеваний, добытых реками русской крови в четырех больших сражениях. Более того, 19 июня был подписан союзный договор: оба государя обязывались выставить для взаимной помощи до 12 тыс. пехоты и 8 тыс. кавалерии; король Пруссии гарантировал царю Гольштейн и признавал претензии этого герцогства к Дании; в отношении Курляндии обе стороны решили действовать также в полном согласии друг с другом.
Французский поверенный в делах Беранже рассказывает об одном происшествии, случившемся на приеме в честь заключения мира: «Уже пьяным голосом царь обратился к Гольцу: „Выпьем за здоровье короля, нашего повелителя. Он оказал мне честь, доверив свой полк; надеюсь, меня не отправят в отставку. Можете заверить его — стоит ему только приказать, и я буду воевать вместе со всей моей империей хоть против самого ада“»[340].
Таким образом, Петр III покупал мир с Пруссией не только за счет Восточной Пруссии, но еще и подчинял свою политику в отношении Курляндии, которую Елизавета уже считала русской провинцией. Более того, он даже не оставлял своему народу надежды на блага мира, а, наоборот, взваливал на него груз двух тяжелых войн, абсолютно чуждых и даже вредных для Российской империи: одну — против Дании, другую — против Австрии, и все это только для того, чтобы обеспечить за Фридрихом II Силезию.
На войну с Данией предназначался корпус покорителя Кольберга Румянцева, а корпус Чернышева, бывший до того времени вспомогательным при австрийской армии, должен был теперь выступать против нее.
21 марта, сразу по получении первых приказаний, Чернышев отделился от Лаудона и, перейдя Одер у Аураса, ушел в Польшу. Однако в мае ему было предписано возвратиться на западный берег и присоединиться к прусской армии.
Посмотрим теперь, что происходило в русских войсках, находившихся в Восточной Пруссии и Померании. 15 декабря 1761 г. Петр III заменил на посту генерал-губернатора Восточной Пруссии Василия Суворова генералом Петром Паниным. Румянцев в своем лагере под Кольбергом получил приказание немедленно явиться в Петербург.
Русская армия с тяжелым сердцем восприняла перемену правления. Даже у самых простых солдат было безотчетное чувство, что новому императору совсем не нравятся их победы над пруссаками и что столь обильно пролитая кровь не принесет теперь России никакой пользы. Они знали об искоренении в Петербурге всех национальных традиций и о введении в войсках прусских уставов, прусского строя и прусской формы.
Отозвание Румянцева, который передал команду князю Волконскому, казалось еще одним признаком недовольства нового государя. Возможно, Петр III сразу же заподозрил несогласие молодого и горячего генерала. Однако, чтобы рассеять этот предрассудок императора, было достаточно одного разговора. Румянцев показал себя не только способнейшим из высших командиров, но еще и человеком, страстно любившим войну и не очень заботившимся о соображениях внутренней и даже внешней политики.
Через месяц он возвратился в Кольберг уже как командующий армией для действий против Дании и стал готовиться к этой войне с такой же энергией, как прежде против Пруссии. Его корпус предполагалось усилить до 50 тыс. чел. и придать ему еще 6 тыс. пруссаков. 1 июня Румянцев получил приказание двинуть десятитысячный авангард в Мекленбург, занять города Росток, Гюстров и Варен, устроить там магазины и установить связь с Балтийским флотом, которым командовал тогда адмирал Спиридов.
Дания, оказавшись перед лицом столь прямой угрозы и не давая запугать себя явным неравенством сил, готовилась к энергичному сопротивлению. Король Фридрих V доверил портфель министра обороны и пост главнокомандующего одному из самых знаменитых французских генералов, будущему министру-реформатору при Людовике XVI, графу де Сен-Жермену. Этот генерал, ставший в 1761 г. датским фельдмаршалом[341], довел армию своего нового государя почти до 70 тыс. чел., хотя незамедлительно можно было собрать под знамена только 30 тыс., да и у тех многие не имели достаточной выучки, экипировки и оружия. Однако Сен-Жермен не стал медлить и выступил навстречу русским в Мекленбург.
