Укрепления Кольберга со времени первых штурмов нисколько не усилились. Комендантом оставался все тот же полковник Гейде, выдержавший уже три предыдущие осады. Его гарнизон состоял всего из четырех батальонов. Но с самого начала Фридрих послал ему на помощь принца Фридриха Евгения Вюртембергского, раненного при Кунерсдорфе и неоднократно уже нами упоминавшегося. Этому младшему брату правящего герцога Вюртембергского было уже тридцать лет, впоследствии ему предстояло и самому занять герцогский трон (1795–1797 гг.). Его сын Фридрих стал первым королем Вюртемберга (1797–1816), а дочь — российской императрицей{75}. Он был не только дедом двух царей (Александра I и Николая I) и вице-короля Польши (великого князя Константина Павловича), но еще и дедом вестфальской королевы Екатерины и прадедом принца Наполеона и принцессы Матильды{76}.
Фридрих Евгений привел в Кольберг 16 батальонов и 20 эскадронов отборной кавалерии, всего 12 тыс. чел. Поскольку сама крепость невелика, принц устроил к юго-востоку от города укрепленный лагерь, упиравшийся справа в реку Персанту, а слева — на укрепленную деревню Балленвинкель. По периметру он имел не более 1,5–2 тыс. шагов. Было сооружено 11 редутов, отстоящих один от другого на ружейный выстрел. Остальные укрепления находились по берегу Персанты или защищали Балленвинкель. Таким образом, русским предстояла двойная осада: города и лагеря.
Кроме того, 5 июня корпус генерала Вернера занял Кёрлин, и теперь у пруссаков на берегах Персанты насчитывалось уже 26 батальонов и 45 эскадронов против 8 или 9 и соответственно 10, которые привел Румянцев.
Вместе с корпусом Тотлебена он мог бы иметь 11–12 тыс. чел., но командир легких войск отнюдь не спешил встать под его команду. Он держался на достаточном удалении, объясняя это такими помехами, как река и неприятельские отряды. Впрочем, Тотлебен отправил к Румянцеву бригаду Бекетова в составе Муромского, Киевского и Вятского полков.
Стычки становились все чаще и чаще. Уже 19 июня генерал Вернер выслал на разведку в сторону Кёслина отряд кавалерии, который столкнулся с донцами, и прямо на глазах самого Румянцева произошла лихая схватка. Казаки сокрушительным натиском отбросили неприятеля. В донесении царице Румянцев писал: «… поставляя сам сие за неимоверное, буде бы очевидным свидетелем не был и честью моею засвидетельствовать не мог»[312]. Кроме того, он отдавал должное дисциплине, соблюдавшейся в армии Бутурлина на всем пути ее следования: «Жители, как в сем городе (Кёслине), так и во всех других и в деревнях, даже кои в последних моих форпостах, что и сам очевидно видел, — спокойно в своих домах живут, но истощены и в убожестве находятся …»[313]
Теперь Румянцев занимал уже весь правый берег Персанты, от Бельгарда до самого устья. Для начала осады ждали только прибытия флота, который должен был доставить 6,5 тыс. солдат десанта и осадный парк.
28 июня случилось происшествие, вызвавшее сильное волнение всей русской армии, — в Бернштейне был арестован генерал Тотлебен с сыном и оба отправлены в Петербург как государственные преступники. «Дело Тотлебена» явилось одним из самых странных эпизодов всей русско-прусской войны. Чтобы разобраться в нем, нужно вернуться немного в прошлое.
Тотлебен, по происхождению тюрингский немец, пользовался когда-то большими милостями при дворе Августа III. Попытав счастья самыми разными путями, он в 1757 г. поступил на русскую службу и в первых кампаниях выступал, судя по всему, лишь в роли отважного партизанского командира, любителя рискованных набегов. Не очень заботясь о дисциплине и весьма снисходительный к грабежам, Тотлебен давал волю своим казакам и гусарам, которые обожали его. Неусыпно бдительный и неутомимый, всегда застававший неприятеля врасплох, но никогда сам не попадавшийся, нетерпимый ко всякой над собою власти, он умел находить для себя высоких покровителей через голову непосредственных начальников, мало заботясь при этом о точности донесений своей разведки. Взятие Берлина принесло ему известность. Правда, его атаки были малоуспешны, но зато в высшей мере проявилось искусство интриги: он перемежал тайные переговоры с видимыми для всех наступательными действиями, одурачивал и австрийского генерала Ласи, и собственного своего командира графа Чернышева, одним словом, превратил осаду Берлина как бы в частное предприятие. Войдя в эту столицу чуть ли не как желанный гость, почти как друг, он старался представить себя благодетелем побежденных, смягчающим строгость имевшихся у него инструкций, вплоть до того, что, действительно, своими хитростями спасал даже королевские учреждения. Тотлебен стал ненавистен австрийцам и вызывал раздражение самих русских, которые не могли простить ему, что он лишил их славы победного штурма и немалой части добычи, равно как и его чрезмерную заботливость о резиденции того самого короля, который отнюдь не проявил ее по отношению к саксонской столице.
В Петербурге поражались неточностям и несуразностям донесения, которое Тотлебен послал прямо командующему, даже не подумав передать его через Чернышева. В Вене всех возмущали нападки на австрийских генералов. Такова была первая часть «дела Тотлебена». Конференция прислала ему от имени императрицы обвинение по пяти пунктам: 1 — неправильный способ подачи рапорта, что является тяжелейшим дисциплинарным проступком; 2 — дерзость, с которой он присвоил себе и экспедиционному корпусу всю славу и честь сего предприятия, обвиняя при этом главную армию не только в неоказании ему помощи, но даже и в чинимых помехах; 3 — его обвинения против вышестоящего начальника графа Чернышева; 4 — его жалобы на австрийскую армию, которые способствовали замалчиванию оказанных сей последней услуг и создавали в Европе впечатление о недоразумениях между союзниками и взаимной холодности императорских дворов; 5 — его «хитрое и прямой искренности весьма противное охуление» русской артиллерии.
Это обвинение было подписано всеми членами Конференции: князем Никитой Трубецким, канцлером Воронцовым, Александром Шуваловым, Иваном Неплюевым и князем Яковом Шаховским[314]. Тотлебен отказался давать требовавшиеся от него объяснения касательно обвинений в его рапорте против австрийских генералов и даже против графа Чернышева. Он поднял страшный вопль, угрожая «раскрыть более полные подробности, разоблачить многих персон и уведомить Ее Императорское Величество о тех причинах, кои препятствовали успехам и славе ее оружия».
Мы уже указывали на ту странную похвалу, которую Тотлебен заслужил в лагере Фридриха II: «Командир казаков держал в узде Чернышева и Ласи». Подозревали, что его снисходительность к прусской столице не осталась без вознаграждения. Отношения Тотлебена с «купцом-патриотом» Готцковским, завязавшиеся еще до взятия Берлина, продолжались и впоследствии, а это уже могло показаться подозрительным.
Все его начальники имели к нему претензии. Он настолько злоупотреблял доверием к себе, которое сумел внушить в 1759 г. Салтыкову, что даже не подчинялся приказам Фермора во время померанской кампании 1760 г., и Фермор был вынужден лишить его командования легкими войсками, хотя впоследствии Конференция и возвратила Тотлебена на прежнее место. Чернышев жаловался на него еще в силезскую кампанию 1761 г. и во время берлинской операции. Именно в войсках Тотлебена офицеры, обменявшись паролями, ходили на неприятельские квартиры и устраивали пирушки с пруссаками. Фельдмаршал Бутурлин при своем вступлении в должность сначала благосклонно принял тюрингского авантюриста, но вскоре оказался перед необходимостью дать ему самостоятельность, как в партизанской войне, которая, впрочем, не приносила существенных результатов, так и в интригах, уже вызывавших подозрения. Получив столь тяжкие обвинения Конференции по поводу его сношений с Берлином, Тотлебен явился в главную квартиру Бутурлина и подал рапорт об отставке, ссылаясь на плохое здоровье и желание провести остаток дней «в одиночестве и покое». Фельдмаршал просил Конференцию не соглашаться на отставку, но приводил в пользу этого чрезвычайно странные аргументы:
