«В разговоре со мной король сказал, насколько философия помогает при тяжких обстоятельствах <…>. В это время издали показался идущий быстрым шагом королевский адъютант Бонен. Когда он приблизился, я увидел, что один из углов его шляпы прострелен. „Государь, вот ваш адъютант в простреленной шляпе; наверное, произошла баталия“. При сих словах лицо короля побагровело: „Где он? Где он?“ — Сейчас войдет». Его Величество самолично отворил ему дверь: «Входите! Так что же все-таки случилось? Что с Веделем?» — «Государь, он дал русским баталию и проиграл. Воберснов убит». — «Проиграл! Да как же, черт возьми, он ухитрился проиграть! Говорите мне правду, только правду, слышите?» <…> Когда Бонен закончил свой рапорт, король продолжал: «Да что вы мне рассказываете о таких глупостях? Разве можно совершать столь неслыханные безрассудства? Ладно! Отправляйтесь к генералу Веделю (уже не как прежде: „моему другу Веделю“), передайте, что я скоро буду у него. И нигде не задерживайтесь. Поспешайте, но никому ни слова, когда выйдете от меня».
Как только адъютант ушел, король предался всей той горести, каковую причинило ему сие известие о проигранной баталии: «Боже, как я несчастен! Что может быть хуже теперешнего моего положения? Я остался совсем один! И как теперь обороняться? <…> Да разве можно занимать позицию у непроходимого ручья, посылать войска по узкому мосту, подставляя под канонаду? Да эти б…ди просто подходили с ума! Вот вы, совсем не великий стратег, но уж, конечно, не наделали бы подобных глупостей <…>. А этот Ведель, этот Ведель, устроил мне такое свинство! Да и вообще от этой армии с самого начала не было никакого толка! И вся эта б…кая разобщенность между генералами, особливо промеж Доной и Воберсновом, все портила, и офицеров, и солдат, и саму чертову бабушку <…>. А этот господин совсем уже не ко времени проиграл мне баталию, да еще самым дурацким образом! Теперь надобно во всем разбираться. Ладно, спокойной ночи! Надеюсь, вы будете спать лучше, чем я»[178].
Итак, Фридриху надо было все, и притом одновременно, приводить в порядок после поражения Фердинанда Брауншвейгского у Бергена и Веделя при Пальциге. Но где найти ресурсы для этого? Где взять людей? Тем более офицеров и генералов. С каждой не только проигранной баталией, но даже и одержанной победой вокруг него становилось все меньше и меньше людей.
С 24 по 29 июля Фридрих II оставался в Шмоттзайфене, стараясь приободрить ближайших своих соратников. О сражении 23 июля он говорил, например, принцу Генриху, как о деле, окончившемся «не вполне для нас благоприятно»; принца Вюртембергского он заверял, что «мы с честью поправим все упущенное», а Фердинанда Брауншвейгского утешал незначительными потерями — всего 1400 чел., в то время как у русских «14 тыс. убитых и раненых». Одновременно он забирал солдат из других корпусов. Наконец 28-го король сказал де Катту: «Завтра выступаем. Так угодно неблагоприятной для меня Фортуне. Если нам не суждено больше встретиться, вспоминайте иногда о том, кто сделался игрушкой судьбы, но желал вам добра». И, вспомнив про ту далекую и столь ненавидевшую его царицу, иронически перефразировал стих из «Аталии»:
Daigne, daigne, mon Dieu, sur
Kaunitz, et sur elle …
{58} 30 июля с десятью тысячами лучших своих войск и несравненным Зейдлицем он был в Загане, где к нему присоединился принц Генрих (14 батальонов, 25 эскадронов) и принц Вюртембергский (6 батальонов, 15 эскадронов). После этого он послал своего брата командовать оставленной в Шмоттзайфене армией.
Австрийский генерал Гадик упустил возможность напасть на принца Генриха и «наверняка разбить его», как было предписано Дауном, который затем приказал Гадику беспокоить арьергард пруссаков и поставить короля «между двух огней». Но Фридрих II шел слишком быстро и 2 августа был уже в Мерцдорфе. Здесь он имел удовольствие взять в плен весь Вюрцбургский полк, целиком захватить обоз Гадика и еще в придачу 600 ящиков с продовольственными припасами. Но тогда же стало известно, что русские вошли во Франкфурт, и он написал принцу Генриху[179]: «Как только мы соберемся хоть немного с силами, сразу же пойдем на них и будем биться pro aris et focis[180]. 3 августа король достиг Беескова. „Мы прибыли сюда после продолжительных и тягчайших маршей. <…> Я не спал уже шесть ночей“»[181]. 4-го в Мюльрозе он соединился с Веделем и, кроме того, перевел к себе еще 10 тыс. чел. генерала Финка из-под Торгау. Тем не менее Фридрих вполне осознавал всю опасность своего положения.
«Я хотел бы, — писал он все тому же Финкенштейну, — прислать вам столь же добрую весть, как только что полученная мною (о победе, одержанной Фердинандом Брауншвейгским 1 августа при Миндене. — АР.), однако мои сибирские медведи это вам не французы, а артиллерия Салтыкова в сто раз лучше, чем у Контада»[182].
Пока Фридрих II поспешал к Франкфурту, что же делал тот самый Даун, который клялся «следовать по его пятам»? Захваченные у Гадика обозы обескуражили его, и он даже не осмелился напасть на остатки войска принца Генриха в Загане, а велел Гадику идти на соединение с Лауд оном, через которого представил Салтыкову весьма странный план совместных действий.
Лаудон начал с того, что запросил 30-тысячный русский корпус и 500 тыс. талеров из миллиона франкфуртской контрибуции.
4 августа Салтыков принял парад австрийского контингента, командиры которого салютовали ему шпагами и преклонением императорских знамен при звуках труб и барабанов. Лаудон уведомил Салтыкова о намерениях своего шефа и открыл великий «секрет», так и не понятый Салтыковым — предложение об отступлении русских на Кроссен с последующим присоединением к Дауну в Силезии. Русский главнокомандующий указал на всю затруднительность того, чтобы развернуть назад весь громоздкий обоз и все лазаретные фуры. Тягловые артиллерийские лошади и прислуга и так уже были измотаны столь продолжительными маршами; у многих пушек при ужасающей канонаде 23 июля повредились лафеты, а во время сражения было потеряно множество лошадей. К тому же недоставало еще и снарядов. Свирепствовавший падеж скота достигал 80 быков в день. Тогда Лаудон предложил задержать обоз и 10 тыс. русских во Франкфурте, а поскольку в Силезии ощущалась нехватка фуража, оставить казаков на правом берегу Одера. На вопрос Салтыкова, как долго предполагается держать русский корпус в Силезии, было отвечено: «Всю зиму». Русский главнокомандующий не возражал против отступления к Кроссену, но не согласился уходить далеко и надолго в Силезию. Если австрийцы только о ней и думали, то Салтыкову тем более надлежало заботиться о собственной армии, которая в случае разделения на три части неизбежно погибнет, а также и о Восточной Пруссии, окажущейся в этом случае беззащитной от покушений неприятеля. Впоследствии Конференция вполне одобрила все его решения. Салтыков, в свою очередь, предложил австрийским генералам перейти на правый берег Одера, для чего он уже навел мост у Щетнова.
Известие о появлении Фридриха II в Мерцдорфе не позволяло союзникам безнаказанно оставаться на левом берегу. По этой и некоторым другим причинам пришлось отложить и наступление на Берлин. Самое большее, что представлялось тогда возможным — это послать туда корпус Румянцева для сбора контрибуции, продовольственных припасов и лошадей. Уже во второй раз накануне генерального сражения его хотели отдалить от армии. Однако быстрое приближение прусского короля помешало этому.
Армия союзников охранялась казаками. Тотлебен руководил организацией линии аванпостов и разведкой. Полковник Туровинов произвел набег до предместий Кюстрина, захватил пленных и сжег воинские магазины. Другие отрады мешали сообщению на дороге между Франкфуртом и Берлином. 7 августа гусарский поручик Венцель переправился через Одер у Лебуса, дошел до Мюнхеберга и, посеяв тревогу в неприятельском корпусе, отступил на Щетнов. Он донес, что вся местность на Шпрее между Рауеном и Пильграмом уже занята пруссаками, которые повсюду реквизируют лодки.
