Но особенно неудовлетворительными оставались лошади. Было очень мало пригодных для тяжелой и средней кавалерии. Государство выделяло на ремонт[19] недостаточные средства, которые или растрачивались, или употреблялись не по назначению. Можно было видеть высоких всадников на низкорослых тощих лошадках. Своего рода шпион Фридриха II, которого считают неким капитаном Ламбертом, а некоторые историки называют «рижским вояжиром»[20]{19}, поскольку он писал свое донесение о русской армии из этого города, очень строго судит кавалерию царицы. Кирасирские полки пополнялись расквартированными в балтийских провинциях лошадьми, за которых платили по 60 руб., но занимавшиеся ремонтом офицеры не заботились ни об их возрасте, ни о дрессировке. Многие из этих животных возили прежде лишь повозки горожан и не годились под седло, а некоторые даже ослепли. Эскадроны не держали строй, обучение стрельбе было совсем заброшено. Три кирасирских полка из пяти еще не получили латы. Что касается драгун, то «они вообще не заслуживали именоваться кавалерией». Люди были столь же плохо обучены, как и лошади. Находясь подолгу у турецких и татарских границ, эскадроны могли лишь очень редко упражняться в совместном маневрировании. Про их офицеров говорили: «Глуп, как драгунский офицер».
Несомненно, что в этой войне регулярная кавалерия у русских была очень слабой, тогда как прусская оказалась грозной силой и по числу лошадей, их красоте и силе, обученности и крепости солдат, а также пламенной порывистости ее командиров. С нею Фридрих, не колеблясь, атаковал пехотные каре и сбивал артиллерийские позиции, действуя с не меньшей смелостью, чем Наполеон, и почти столь же удачливо. Но в противоположность сему последнему он жертвовал ради этого излюбленного им рода войск не только пехотой, но более всего артиллерией. Его пехота никогда не была лучше русской, а артиллерия даже хуже.
Замечания «рижского вояжира» относятся прежде всего к русской регулярной кавалерии. Но оставалась еще и кавалерия нерегулярная. Для нее характерно то, что у каждого всадника было по две лошади, вторая служила главным образом для перевозки багажа, провизии и захваченной добычи. Странно, что сюда же относили и гусарские полки: четыре старых — Сербский, Венгерский, Молдавский и Грузинский и два новых — Славяно-Сербский и Ново-Сербский. Они были единственными иностранными частями русской армии, поскольку рекрутировались или за границей, как раз в тех местах, имена которых носили, или же в основанных Елизаветой на юге России военных колониях, например в Ново-Сербии. Во всяком случае, эти люди принадлежали или к родственным, или к единоверным Москве народностям. «Рижский вояжир» нашел их намного превосходящими русскую регулярную кавалерию, но по сравнению с прусскими гусарами на худших лошадях, хуже обученными, менее резвыми при маневрировании и не столь опытными в патрулях и разведке. Они имели свою особую организацию — за собственный счет приобретали лошадей, экипировку и сами содержали себя, получая 120 руб. жалованья в год. Каждый из шести полков имел по пять эскадронов, то есть всего тысячу человек. Стоимость его содержания составляла 40 тыс. руб., почти столько же, сколько и всех казаков, вместе взятых. Но если гусары ничем не превосходили этих последних, довольно трудно понять подобное предпочтение. Скорее всего оно объясняется их постоянной боеготовностью, чего недоставало казакам. И хотя гусары не отличались большей храбростью, они были значительно дисциплинированнее.
В казацком «войске» к ним по своей организованности приближались только чугуевские и слободские казаки{20}, а последние иногда даже и считались гусарами. Они квартировали в тех пограничных местностях, которые еще приходилось отвоевывать у крымских татар, и составляли своего рода военные колонии. Чугуевский казачий полк был сформирован фельдмаршалом Минихом в составе 500 всадников — 300 малороссов и 200 крещеных калмыков. Им не выделяли землю из опасения, что сельские занятия могут повредить их военной подготовке, а давали жалованье и рационы. Из нестроевого состава у них был лишь один барабанщик, один литаврщик и два извозчика. Приблизительно такая же организация была и у слободских казаков. Они составляли пять полков по тысяче человек в каждом с двумя тысячами лошадей. Их оружием были ружье, сабля и пика. Они носили голубую гусарскую форму, наголо брили голову, оставляя на висках две косички, свисавшие до длинных усов. Слобожане были почти столь же дисциплинированны, как и гусары, но уступали им по боевым качествам. Адъютант Миниха Манштейн утверждает в своих мемуарах, что даже татары считали их худшими из казаков. Они мало чем отличились в Семилетнюю войну, а из отправившихся к армии 5 тыс. прибыло только 3 тыс. Осенняя кампания 1757 г. оказалась настолько губительной, что их пришлось отправить домой в числе всего 2 тыс. и с потерею половины лошадей. В последующих кампаниях они уже не участвовали.
К другим казачьим «войскам» относились: Уральское войско (3600 чел.), Астраханское (1060 чел.), Терское (500 чел.), Азовское (400 чел.) и, наконец, Донское (15 тыс. чел.). Это последнее и принимало самое деятельное участие в Семи летней войне, поэтому речь пойдет прежде всего именно о нем.
Из 15 тыс. реестровых донских казаков в наряде было только 9 тыс. Каждый полк состоял из 500 всадников «о дву конь» и разделялся на сотни, которыми командовали сотники или есаулы. В мирное время донцы составляли две команды: Краснощекова, называемую в некоторых документах «прежней», и «новую» — Степана Ефремова. В военное время донцы распределялись между пехотными корпусами из расчета одного или двух полков при каждом корпусе.
На все Донское войско царица тратила меньше 18 тыс. руб. в год. В мирное время казаки не получали ни жалованья, ни рационов, зато и не имели никаких обязанностей. Но даже на войне им слишком часто приходилось содержать себя самим, а иногда они подкармливали и регулярные войска из того продовольствия, которое удавалось реквизировать или награбить у населения.
Донцы были анархической частью русской армии. Каждый год они сами выбирали своих полковников, сотников и других офицеров, за исключением бригадных генералов, и поэтому лишь в слабой степени считали себя обязанными к повиновению. Донской полк представлял собой республику, а вернее движущуюся анархию. Там не было иного закона, кроме обычая степей. Не обремененный обозом, он перемещался с непостижимой быстротой, поскольку вторая лошадь позволяла каждому иметь для себя провизию на три недели. Донцы наводили ужас на мирных жителей. Даже царские генералы старались следить за ними и по возможности сдерживать с помощью драгун, чтобы их грабежи и опустошения не обрекли на голод всю армию и не побудили отчаявшееся население к бунту.
Вооружение донцов составляли ружья, луки, сабли и длиннейшие пики. Их тактика напоминала действия древних скифов: засада, внезапное нападение, притворное бегство с последующей контратакой. Неспособные выдержать натиск прусской кавалерии, они были идеально созданы для того, чтобы изводить неприятеля неотступным преследованием и деморализующими наскоками. Атакуя с дикими криками на своих низкорослых лохматых лошадях прусскую пехоту, они приводили ее в замешательство. Подобная тактика сбивала с толку европейских генералов, да и в русских регулярных войсках ее не всегда понимали: по словам Болотова[21], который сам видел их в действии, это были ничтожные вояки, умеющие лишь спасаться бегством и непригодные для атак. Зато они великолепно несли разведывательную и дозорную службу, врасплох нападали на неприятеля и изматывали его ложными тревогами.
