История повторялась: подобно тому как в свое время Екатерина с первого взгляда влюбилась в Генриха, Елизавета сразу же полюбила супруга. В этом не было бы ничего примечательного, если бы не повторилось и «супружество втроем»: у Карла IX уже была метресса, Мария Туше, которую он любил не меньше, чем Генрих Диану Пуатье, и которая родила ему сына, по злой иронии судьбы оказавшегося единственным мужским потомком сыновей Екатерины Медичи. Будучи бастардом, он не имел права на престол, и династия Валуа пресеклась при живом и вполне дееспособном ее представителе. Впервые увидев молодую королеву, Мария будто бы сказала: «Немка не внушает мне опасений». Впрочем, и сама метресса не внушала опасений «немке»: она не обладала амбициями Дианы Пуатье и не пыталась делать политику, хотя и имела некоторое влияние на царственного любовника.
Екатерина, наблюдая за невесткой, понимала, что та, воспитанная в строгих правилах дома Габсбургов, обескуражена нравами, царившими при французском дворе, и старалась всячески опекать ее, поддерживая ее добрыми советами и ласковым словом.
Карл IX был учтив с супругой, хотя и не часто баловал ее своим обществом. Дни он проводил на охоте, предоставив матери заниматься государственными делами, а ночи делил с Марией Туше. Елизавета, казавшаяся подлинной монашенкой при этом распутном дворе, находила утешение в молитвах, по два раза в день присутствуя на мессе.
Устроив личную жизнь сына, королева-мать старалась оградить его от вредных политических влияний, памятуя о том, как он однажды уже попадал под обаяние Колиньи, и зная, что в нем порой пробуждаются политические амбиции, подогреваемые завистью к чужим успехам. И теперь, вскоре после свадебных торжеств, она стала замечать в поведении сына некое непокорство, хотя публично он продолжал уверять в своей готовности следовать ее руководящим указаниям. Она уже не раз замечала, что сын оставляет без внимания те или иные ее предложения и словно бы тяготится ее обществом. Открыто не возражая против проводимой матерью политики умиротворения, он подспудно противился ей. Екатерина, питавшая отвращение к войне, старалась находить взаимопонимание и с Филиппом II, и с протестантами, а Карл IX, мечтавший о личной славе, считал войну наиболее верным средством заслужить репутацию великого правителя и освободиться, наконец, от тягостной материнской опеки.
В желавших направить короля на этот путь недостатка не было. Как «приятно» было бы Екатерине узнать, что исподтишка, втайне от нее, подстрекательством занимается великий герцог Тосканский Козимо Медичи, обидевшийся на императора за то, что тот отказался признать титул великого герцога наследственным, и искавший теперь «управу» на обоих Габсбургов — австрийского и испанского. Сам папа, зажатый, словно в тисках, в дружеских объятиях Филиппа II и Максимилиана II, будто бы обещал ему поддержку, и ободренный этим герцог искал союза с протестантами Германии и Франции. С этой целью он направил в Лa-Рошель своего представителя, дабы представить Колиньи проект войны против Испании и Австрии. Гугеноты, всегда считавшие войну против Габсбургов благим делом, с интересом выслушали его, заметив при этом, что в предстоящей борьбе хотели бы заручиться поддержкой более внушительного союзника, нежели великий герцог Тосканский. Тогда-то итальянец и отправился в Париж, дабы предложить Карлу IX смехотворный союз с Тосканой против двух мировых держав — Испании и Священной Римской империи. Подобным предложением Франции оказывалась сомнительная честь сокрушить их — или скорее самой быть стертой в порошок.
Гугенотов, только и мечтавших о том, как бы ослабить позиции Филиппа II в Нидерландах, похоже, ничуть не смущала подобная альтернатива. Надо было убедить Карла IX, и тосканский представитель начал доказывать ему, что Испания, ослабленная восстанием морисков в Андалузии, постоянными нападениями турецкого флота и французских корсаров и войной во Фландрии, не представляет из себя серьезного противника, и когда Филипп II будет сокрушен, король Франции станет самым могущественным государем Европы. От подобной перспективы у Карла IX захватывало дух и кружилась голова, и он, не ставя в известность мать, принял заманчивое предложение. Однако эти закулисные интриги не остались тайной для Екатерины. Конечно же она обо всем узнала и, полная решимости не допустить исполнения абсурдного проекта, решила поиграть с заговорщиками в их игру, имея в виду собственные планы — матримониальные.
К тому времени ее замысел выдать дочь Маргариту замуж за Генриха Наваррского вступил в фазу практического воплощения. Этот брачный союз одобряли и гугеноты, рассчитывая благодаря ему внедрить своего человека в стан противника. Екатерина же, как всегда одержимая стремлением к миротворчеству, надеялась, что брак принцессы-католички с гугенотом — королем Наваррским укрепит хрупкий гражданский мир в королевстве. Желания жениха и невесты при этом, разумеется, никто не спрашивал. Еще не бывало, чтобы правоверная католичка вступала в брак с еретиком-гугенотом, поэтому требовалось специальное разрешение папы римского. Его-то Екатерина и собиралась получить, уверяя понтифика, что поддерживает его намерение вести войну против Габсбургов, чего в действительности и не думала делать. Пользуясь случаем, она попросила папу отнестись с пониманием и к другому ее проекту — возвратить ко двору адмирала Колиньи, не усматривая признаков ослабления католической веры в этом ее очередном реверансе в сторону протестантов. Это необходимо, поясняла она, чтобы консолидировать все силы Франции в преддверии войны против Филиппа II, как того желает святой отец.
В действительности это были всего лишь красивые слова и пустые обещания. Екатерина не имела ни малейшего желания вести войну против Испании ради кого бы то ни было. Ей надо было выдать свою дочь замуж за Генриха Наваррского, первого принца крови и первого по рангу среди протестантов, а также привлечь ко двору самого авторитетного среди них человека — Колиньи: только так, полагала она, в королевстве может воцариться мир. Но возможно ли, чтобы гугеноты, которым в равной мере хотелось и воевать против Испании, и женить Генриха Наваррского на принцессе Валуа, поддержали ее миротворческие усилия? Для Екатерины не было ничего заведомо невозможного — надо лишь вести переговоры.
12 сентября 1571 года Колиньи прибыл ко двору. Он сделал это не без колебаний, откровенно признаваясь приближенным, что опасается за свою жизнь. И действительно, у него было гораздо больше оснований не доверять Екатерине, нежели полагаться на ее слово. Но поскольку выгода от возможности оказывать влияние на короля была слишком велика, он все же отправился в Блуа, где тогда находился двор. С ним-то королева-мать и собиралась договариваться, дабы сделать его гарантом мира в королевстве, однако никогда еще переговоры не заканчивались столь плачевным образом, как в тот раз. Да и могло ли быть иначе, если Екатерина сознательно затевала с Колиньи собственную игру, а он делал вид, что верит притворному радушию своей давней противницы? При встрече они обнялись, точно брат и сестра, и Екатерина приветствовала его словами: «Мы слишком давно знакомы, чтобы обманывать друг друга», на что он с полным основанием мог бы возразить: «Мы всегда только и делали, что обманывали друг друга, так что нам остается лишь продолжать». Таков был характер взаимоотношений этих двух пройдох.
Возвращение Колиньи ко двору было щедро оплачено: он получил бблыиую часть церковных бенефиций своего брата-кардинала, 100 тысяч ливров на обустройство своего замка и место в королевском совете. Екатерина не скупилась, авансом оплачивая мир, содействия в установлении которого ждала от адмирала. Дабы заверить его в искренности своих намерений, она распорядилась казнить католиков Руана, уличенных в насилии над протестантами Нормандии. Создавалось впечатление, что Колиньи со своими сторонниками занял при дворе более привилегированное положение, чем ревностные католики Гизы.
Правда, при этом не обошлось без трагикомического происшествия. Когда адмирала Колиньи представляли молодой королеве Елизавете, она, по натуре своей не склонная ломать комедию, в ужасе отпрянула, увидев, что тот, став на колено, собирается поцеловать ее руку. Для нее, искренне верующей и чистосердечной католички, одно только соприкосновение с еретиком было равнозначно преступлению против религии. Она не могла понять, как можно с почестями принимать такого человека при дворе «христианнейшего» короля. Далекая от политических игр, Елизавета едва не спровоцировала скандал, грозивший сорвать реализацию изощренного плана Екатерины. С тех пор целомудренную королеву больше не искушали общением с еретиками.
