— Пан Мейзлик, все еще тоскуете? Хотите развлечься? Отведите этого большевистского разведчика в лес, и… — Он жестом досказал остальное. — Руки у него связаны. Надеюсь, справитесь один. Выполняйте приказание.
Офицер козырнул, достал из кобуры пистолет и показал пленнику на дверь.
Они перешли солнечную улицу, повернули в проулок, стиснутый плетнями, кое-где обвитыми диким хмелем. За околицей полыхало паровое поле. Тропа вела вдоль межи к темной зубчатой стене хвойного леса. Николай краешком глаза видел, как по бурым комьям земли ползли его тень и за ней другая, размахивающая револьвером. Удивительно, он не думал о смерти. На допросе держался спокойно, как большевик. Это немножко утешало. Жаль, что товарищи о его стойкости не узнают. И девушка в белом платье не узнает. Вспомнились почему-то строчки из горьковской «Легенды о Марко»:
Ни сказок про вас не расскажут,
Ни песен про вас не споют.
— Скажи, есть у тебя девушка? — вдруг спросил чех.
— Странный вопрос вы задаете при этих обстоятельствах, ваше благородие, — усмехнулся Николай. — А впрочем, есть пан, есть. Наташа. Хорошая. В белом платье.
— Ты не подумай, что я издеваюсь. Просто так, вырвалось. У меня на родине… тоже есть хорошая девочка, Марта, — мечтательно произнес офицер. — А ты, кажется, сильный молодой человек. Занимался спортом?
— Занимался. У нас в гимназии замечательный учитель гимнастики был. Пан Томеш.
— Как ты сказал? Томеш?
Колька бросил через плечо:
— Да, Томеш. Из Праги. Ян Вецеславович.
— Постой, постой! Будешь курить? А‑а, руки?.. Ну‑ка!
— Я не курящий…
Чех торопливо развязал веревку. Они шли по лесной тропинке, иногда задевая плечом друг друга. Чех оживился.
— Ты понимаешь, Ян — мой лучший товарищ. Вместе учились в Праге. Где же он сейчас?
— В Вятке. Руководит спортивным обществом «Сокол».
— Ай, Ян! Какой молодец! И ты учился у Яна?
— Ага, учился, — подтвердил Николай, растирая натертые веревкой синие рубцы на запястьях.
— Присядем, — показал чех на обрубок дерева, лежащего возле дорожки. После минутной задумчивости проговорил: — Послушай, передай Яну привет от Мейзлика, Иржи Мейзлика.
— Передам, на том свете, — усмехнулся Ганцырев.
Чех заглянул в его глаза и твердо сказал:
— Не‑ет, ты есть свободный. Я не могу расстрелять ученика моего Яна. Понял?
Николая ошеломило поведение чешского офицера.
— Дайте закурить, — протянул он руку, стараясь не показать волнения.
Мейзлик открыл серебряный портсигар, набитый сигаретами, чиркнул спичкой.
Николай почмокал, поперхнулся затяжкой, закашлялся. Мейзлик рассмеялся:
— Большевик, разведчик, у смерти в зубах был, а курить не умеешь.
— Так ведь и пан Томеш не курит, а я его ученик.
— Эх, Ян, Ян, как хочется на родину, в Злату Прагу… — вздохнул чех. — Надоело все до тошноты. Впутались мы не в свое дело. На черта нам драться с большевиками?.. Прощай, как тебя? Николай? Прощай, Николай!
Он подал руку Николаю и пошел обратно. Над его головой пролетела сорока, закачалась на молодой елочке. Чех дважды, не целясь, выстрелил в птицу. Сорока расхохоталась и нырнула в кусты. Чех засунул револьвер в кобуру и, не оглядываясь, зашагал дальше. И пока он не скрылся за деревьями, Николай все стоял и смотрел вслед своему неожиданному избавителю.
Аркашины письма
«Женюрка!
Невезучий я человек. Сколько прошло времени, а я по-настоящему в боях не участвовал. Рвался на фронт, а меня, как грамотея с гимназическим образованием, запихнули в канцелярию бригады. Теперь я вроде столоначальника. Хотя мое бедро мозолит пушка времен царя гороха, но все равно я — штафирка. С досады однажды пальнул в ворону и промазал.
Полки нашей бригады наступают. Развеваются боевые красные знамена. Звенят оконные стекла от артиллерийского грома. В тыл везут на одноколках раненых. А я сижу за столом, подписывая деловые бумажки, хлопаю печатью. Канцелярская проза.
Представь, знакомый тебе председатель комсомольской комиссии по отбору добровольцев, который отказался зачислить меня в отряд и оставил в губпродкоме, — комиссар нашей бригады и славный товарищ. Он уже был ранен, теперь опять в строю. Завидую ему, разумеется, завидую тому, что он защищает республику оружием.
Спасибо за внимание к моим старикам. Пишут ли наши друзья? Где Николай и другие?
Аркаша».
«Женюрка, мне повезло!
На днях вызвали меня в политотдел дивизии и вручили приказ об откомандировании в Казань на военнополитические курсы. Буду политруком и — на фронт.
Пишу из Казани. Был в кремле, потом около университета, постоял на ступеньках его у входа. Так захотелось открыть дверь! Но все у нас впереди. Моя дорога к науке идет через войну. Победим врага, одолеем голод и тиф, и тогда, о башня Сюмбеки, я приеду в Казань и открою университетскую дверь.
Аркаша».
«Женя!
Ты написала, что Николая Ганцырева убили. Ты в здравом уме написала об этом? Не верю. Это невозможно, что наш Колька — бывший Соловей-разбойник с Луковицы, рыцарь мужской чести, друг бездомных собак — убит и мы его никогда не увидим.
Лучше бы твое письмо потерялось в дороге…»
Врио командира батальона
Николай Ганцырев все дальше уходил в лесную чащу. На влажных мхах, на серебристом лишайнике желтели солнечные пятна. В хвойной мгле пересвистывались птицы. Деловито постукивал дятел, упираясь хвостом в серый ствол старой ели.
В горле беглеца пересохло от жажды. Хотелось есть. На прогалине, среди белых венчиков, увидел красные пятна земляники. Долго ползал среди обомшелых пней, набивая рот полузрелой ягодой. Потом пробирался сквозь колючие кусты, тяжело дышал, как загнанный.
Внезапно посветлело, ослепило солнцем. В неширокой ложбине журчал ручей. Николай припал ртом к студеной воде, пил глоточками, сунул лицо в ручей. Стало легче, прибавилось сил. Он огляделся.
По обе стороны ложбины стояли хмурые ели. Считала чьи-то годы кукушка.
«Первобытная тишина. Как будто и нет никакой войны. А ведь она где-то совсем близко. Если бы не этот Мейзлик — расстреляли бы. Повезло: значит, и я снова увижу Наташу, передам привет Томешу от его друга… Но в какую сторону идти? Только — на восток!..»
Он посмотрел на свои исцарапанные босые ноги.
— Только на восток, хоть к самому черту на рога!
Он поднялся и зашагал вдоль ручья, надеясь засветло вырваться из леса. Шел по болоту, прыгая с кочки на кочку. Спугнул стайку уток. Только в потемках лес расступился. С поляны повеяло прохладой. Невдалеке темнел прошлогодний стог сена.
Ага! Где-то близко деревня. Но утро вечера мудренее.
Николай разгреб душистое сено, залез в нору и сразу же заснул.
Очнулся от щекотки пяток. Выскочил на свет, сощурился от солнца.
Перед ним, с прутиком в руке, стоял бородатый мужичонка и добродушно скалил зубы.
— Испужал я тебя? Гляжу — босые ноги торчат, дай, мол, проведу вичкой — узнаю, живой или мертвый? Слава богу, живой. Ты кто таков?
— Свой, — ответил Николай потягиваясь.
— Знамо, свой. А чей однако?
— Как чей?
— Ну, белый, красный? Не дезертир?
Николай пристально взглянул на лукавого допросчика: «Ледащий. В лаптях. Бородку пощипывает. Не страшен».
— Ну, красный я, не дезертир.
— Перекрестись.
— А чего креститься, ежли я не верю ни в какого бога, а верю в Советскую власть.
Мужик протянул ему шершавую ладошку:
— Тогда, айда ко мне в гости. Ни красных, ни беляков у нас. Близка от деревни вчерась были, теперича не слыхать. Заваруха, слышь, у Глазова. Лупят красные Колчака-то.
