Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

— Гм? Ей-богу, недурственно.

После непродолжительных пауз, заполненных едой, Санька попробовал и коньяку, и рябиновки.

— Ну-ка, каков ты у меня? Дай-ка я посмотрю на рекрута! — он взял с тумбочки зеркало и стал разглядывать свою покрасневшую физиономию, подмигнул себе, скорчил рожу и крикнул: — Смии-рно!.. А, в общем, мне жаль тебя, дурака… и давай выпьем!

Потом он сидел на кровати, курил и думал, какой из него получится солдат. «В школу прапорщиков не направят. Образование недостаточное. Рядовым в пехоту затолкают: ать-два, ать-два! Перед унтером вытягиваться в струнку придется». Он зажег новую папиросу, вспомнил о Кате, пожалел, что она не замечала его, за все время ни разу не осталась с ним наедине. «Мне на фронт ехать, а ей, вот уж действительно, хаханьки. Эх, Санька, Санька! Никому ты, сирота, не нужен…»

В окно кто-то постучал. Вышел узнать — кто это?

— Толцыте — и отверзется. Ищите — и обрящете, — сказал Тихон Меркурьевич, входя в сенцы. — Не уснуть мне сегодня, Саша. Понимаю, каково тебе. Вот изловчился удрать из-под самого носа супруги. Разделить твое одиночество прибежал.

— Спасибо, Тихон Меркурьевич! Садитесь, садитесь! Чего вам в рюмочку? Шустовского или рябиновой?

— Водочки, Саша, только водочки. А себе?

— Я уже попробовал. Кушайте.

— Ну, коли так, твое здоровье… Не унывай, брат, — Тихон Меркурьевич выпил, крякнул, ткнул вилкой в обрезки. Опрокинул вторую. — Хороша, собака! — отозвался он о водке и дальше распоряжался графинчиком уже по-хозяйски.

Санька дымил папироской, смотрел на саврасовскую картину и думал: «Грачи прилетели? А мне послезавтра улетать».

Тихон Меркурьевич поставил перед Санькой рюмку.

— Не скисай, друг. Прими беленькой. Всю грусть-тоску сшибет.

Смеркалось. Керосина в лампе было на донышке. Нашелся огарок. Санька занавесил окно «Вятской речью» и чиркнул спичкой. Комната осветилась бледными дрожащими лучами. В углах зашевелились тени. Санька оперся локтями о стол.

— Все думаю, думаю, Тихон Меркурьевич, как это я, чертежник, воевать буду? Палить из ружья, колоть штыком живых людей. Не могу вообразить.

— Чудак ты. Они же не просто люди, а враги, звери. Читал в газетах, как они разрушают города, насильничают? Поневоле придется стрелять и штыком…

— Не смогу, Тихон Меркурьевич, — убежденно заявил Санька. — Я себя хорошо знаю. Ни разу за всю жизнь никого не ударил. Недавно в кухне наступил на усатого черного таракана, и то противно вспомнить. А тут ведь люди, пущай немцы, австрияки, турки ли в красных фесках… А на черта мне винтовку да еще со штыком? А попробуй сказать, объяснить — признают изменником и к стенке.

Тихон Меркурьевич коснулся ладонью его плеча.

— Не фантазируй, Саша. Тебя в маршевую роту не пошлют. Не подходишь. Ты — белобилетник и все-таки интеллигент. Да. Назначат тебя в канцелярию либо в каптенармусы. Вот и воюй, как писарь, или распоряжайся солдатской амуницией.

— А вы, пожалуй, верно говорите, — просиял Санька. — Я как-никак городское окончил. По чистописанию — одни пятерки получал.

Бачельников потянулся к коньяку, чокнулся с гостем, высосал из рюмки обжигающую жидкость и выпрямился:

— Песня у меня из сердца просится, Тихон Меркурьевич!

Он откинул движением головы со лба волосы, запел:

Посыледний, аэ, нонешный дене-оче-эк
Гуляю-у с вами я, друзья,
А завтра рано, чуть светоооче-эк
Запла-ачет вся-а…

Закашлялся, оборвал песню, придавил пальцем непрошенную слезу, спускавшуюся по щеке.

Взгрустнулось и Тихону Меркурьевичу.

— Не нагоняй тоску, Саша, давай какую повеселей.

Саша подумал и мягким, задушевным голосом затянул:

Ах ты, но-о-чеэнь-ка,
Ночка те-о-мна-а-я,
Ночка те-о-о-о-мна-а-я,
Да ночь осе-э-э-э-э-э-э-э-э-э-энь-няя-а!..

Тихон Меркурьевич взял было рюмку, но отставил и опустил голову. А Саша, закрыв глаза, не стесняясь, что слезы сами лезут из-под ресниц, в песне спрашивал:

С кем я ноченьку,
С кем осеннюю,
С кем тоскливую
Коротать буду?
Нет ни батюшки,
Нет ни матушки,
Только есть один
Мил-сердечный друг.
Только есть один
Мил-сердечный друг,
Да и тот уйдет,
От тоски сбежит…

Тихон Меркурьевич заерзал на стуле, еще дальше отставил рюмку и, кряхтя, поднялся:

— Хороша песня, да мне пора к своим пенатам. Извини, брат. Достанется мне от Маринушки.

Бачельников вышел провожать гостя. У репинской колбасной попался пустой извозчик. Не рядясь, сели. В пути Тихон Меркурьевич всхрапнул.

Марина Сергеевна едва кивнула на приветствие Бачельникова. Сузив глаза, она осуждающе взглянула на мужа и повернулась к Саше. Он объяснил, по какому поводу выпили. Ей, видимо, стало неловко за свою строгость. Сразу подобревшая, она поблагодарила Бачельникова за то, что доставил муженька, и пожелала счастливого пути и возвращения живым и здоровым.

Тихон Меркурьевич, ни слова не сказав жене, скрылся в комнатушке.

Бачельников на минуту задержался в темном коридоре, надеясь увидеть Катю. Он слышал ее голос из большой комнаты, но у него не хватило решимости сделать до прикрытой двери три шага. Вздохнул, еще раз извинился и вышел на улицу. Постоял у ворот. Сунул в рот папиросу и, ища по карманам спички, побрел на свою Кикиморку коротать с самим собой ночку темную, ночь осеннюю.

Ох, Митя! Ах, Колька!

Колька часто думал о Мите, вспоминал потерявшегося где-то Печенега. «Ну, Митя пока в своей Юме, но где Печенег? Что с ним — широкодушным, рукастым грузчиком?»

И вот, наконец, письмо:

«Здравствуй, Николай!

У меня стало привычкой исповедоваться перед тобой, а не перед отцом Клавдием.

И вот сегодня такое у меня настроение: хочу душу излить и во грехах покаяться.

Пели в моей душе птицы до того дня, пока не объявился в нашем селе новый писарь — холостой, с масляными зенками, в скрипучих сапожках и с тросточкой. Он в первый же день пронюхал о Валентине Ивановне и после обедни, весь лоснящийся, нанес визит в поповский дом. Нахальный писаришка, из-за какого-то тайного изъяна околачивающийся в тылу, почувствовал здесь себя на безмужичье козырным тузом. Он и не думал скрывать свои симпатии к Валентине Ивановне. Краснобай и хохотун, кажется, понравился попадье, не знаю — как попу. Валентина Ивановна к расточаемым любезностям отнеслась с вежливым равнодушием. Недоступность и скромность девушки еще больше разожгли писаря. Он окончательно обнаглел, настаивая на свидании не при посторонних. Валентина Ивановна стала реже показываться на улице, а в отсутствие дяди запиралась в комнате, ссылаясь на нездоровье. Если б знал ты, что творилось со мной. Тогда я и написал стихи и отправил их Валентине Ивановне.

Почему всегда у лады дивной,
не пойму я, очи смотрят вниз?
И кричу я — Валя, Валентина!
Распахни ресницы! Улыбнись!
Погасил наш поп в кадиле ладан
и уже к лесным чертям летит.
Мутным Кирибеевича взглядом
писарь всюду за тобой следит.
Повторится все, как в песне было.
Гусляры про нас троих споют.
Отпрыска Малютина я силой
кулака спать уложу в бою!
И, как тот Калашников, без шапки,
затаив в глазах немую грусть,
одинокий по ступенькам шатким
на помост дощатый поднимусь.
Поднимусь без пояса. Как грешник,
поклонюсь тебе в последний раз.
Посмотрю на кровли, на скворешни…
И прижмется в этот смертный час
к вышитому вороту рубахи
тяжкое железо топора.
И засыплют голову на плахе
снегом молодые тополя.

Не прошло и двух дней, как в дверях моего учреждения появилась она. В комнате, кроме нас, никого. Я оторопел. Валентина Ивановна прямо ко мне. «Сегодня, говорит, как смеркнется, жду у себя. Идти непременно через огород, чтобы ни злой, ни добрый глаз не заметил». Не успел я рта раскрыть — она исчезла, даже дверью не стукнула.

В сумерках вышел за околицу, перелез через изгородь в поповский огород, прислушался. Одни листики на березке шушукаются да редкие звезды перемигиваются. Добрался до задней калитки, толкнул легонько чуть прикрытую дверцу и шагнул в потемки двора. Валентина Ивановна ждала. «Простите меня, не осуждайте! — шепотом сказала она. — Я знаю, что нехорошо поступила, позвав вас сюда… Ответьте мне: стихи о Кирибеевиче ваши? Вы написали их?»

— Да! говорю. — От первого до последнего слова мои. Мне близок Лермонтов. Люблю его «Песню про купца Калашникова». За именами в моем стихотворении знакомые нам люди. Я хотел сказать правду, только правду.

— Я поняла вас, — услышал я совсем близко ее горячий шепот. — Я вам верю. Хорошо, что вы не выдуманный мною, а живой. И в то же время мне боязно, что вы не выдуманный. Вас могут взять на войну. Лучше бы Кирибеевича…

Признание и эта темень — придали мне смелости. Я погладил Валину руку и растерялся, чувствуя, что не я ее, а она меня торопливо, суматошно целует…

О дальнейшем не пишу. Наверное, тебе надоело читать об одном и том же. Да ты пожалуй, и не поймешь меня.

Митя».
22
{"b":"234730","o":1}