Распахнулись белые просторы с черным рубчиком леса на горизонте. По проселку, вероятно, к своему дому трусила смешная лошаденка.

Федос поежился от холода. Запахивая шинель, нащупал в кармане иконку. Вынул. Грустно усмехнулся и выбросил Георгия Победоносца в окно.

С отъездом Федоса конкордийцы лишились комнаты, в которой собирались на сходки. В его квартире сейчас хозяйничала мачеха. Если прежде она терпела сборища молодежи, то в отсутствие пасынка решила не считаться с его друзьями, пустила на жительство двух своих родственниц и дверь квартиры заперла на крюк.

Вопрос о месте для сходок неожиданно разрешил Вечка Сорвачев.

— Предлагаю свою конуру, — сказал он Кольке и Аркаше. — Помещение тесноватое, невзрачное, с квартирой Ендольцевых не сравнишь, но комнатенка все же отдельная. Заместо рояля, на гвоздике — музыка в три струны. Правда, ни книг, ни шикарных картин нет. Зато в оба окна видны и кресты, и кладбищенские елки. Пейзаж в натуре. Ежели подойдет, милости просим.

— А хозяева твои что скажут? — кивнул Колька в сторону двери.

Вечка осклабился:

— Чего им говорить? Не в монастыре живу. Ходили ведь по праздникам ко мне товарищи. В картишки на пиво играли. Ни шума, кроме смеха, ни шашней… Ничего хозяева не скажут.

Колька стиснул Вечкину руку:

— Принимается предложение. Нам ведь только до тепла, а там и под открытым небом можно.

Несколько раз конкордийцы без девушек собирались у Сорвачевых. Правда, однажды Катя настояла, чтобы Колька и Аркаша взяли ее с собой.

В воскресенье конкордийцы решили встретиться у Вечки. На столе стояло полдюжины купленного на складчинные деньги пива и в глиняном горшке моченый горох. Перед приходом гостей Вечка вышел за ворота покурить.

К каменным воротам кладбища тесной кучкой жались нищие. Из открытых окон церкви доносилось заунывное пение. Над синими елками парил в лазурном мареве, мотая мочальным хвостом, бумажный змей. В палисаднике соседнего дома, цепляясь за ветки акации, препирались воробьи.

Из-за угла вышли Колька, Аркаша, Донька и Катя. И чуть попозже Щепин.

— Едва, братцы, вырвался, — сказал Щепин. — Кое-как уломал своего начальника. По-сердечному, говорю, делу нужно мне, ваше благородие. До вечерней поверки отпустил.

Посмеялись. Нетерпеливый Донька открыл бутылку пива:

— За что же выпьем?

— За Ивана, — подсказал Щепин. — Меня, безбожника, по православным святцам каждое воскресенье в церквах поминают.

— Идет! За Ивана так за Ивана. А вы, Катенька?

— Ой, что вы!.. А от горошка не откажусь.

После второго стакана гости оживились. Вечка взял балалайку и виртуозно сыграл «Ах вы, сени мои, сени» и никитинскую «Отвяжись, тоска, пылью поразвейся».

— Талантливо. В оркестре бы тебе, Вячеслав, выступать… — сказал Щепин, пуская в форточку дым от цигарки. И вдруг с лица его исчезла улыбка: — Вот мы тут пивко попиваем, по кинематографам ходим. А ведь кровавая война идет. Каждый день погибают тысячи. Не мы, простые люди, труженики, а богачи, капиталисты затеяли эту бойню.

Щепин говорил, наклонившись к столу, и прищуренными глазами всматривался в лица ребят. В каждом его слове и жесте чувствовалось какое-то напряжение. Колька привык видеть его всегда веселым, уверенным, с хитрой усмешечкой под усами.

Щепин взял свой стакан с пивом, отпил до половины.

— Говорите, говорите, Иван, — нетерпеливо сказала Катя.

— Так вот, друзья… Молебны и парады, ножки балерин и соловьиные арии. Все это ширма. А за ней что? Тяжелый труд, горе и слезы. И в богоспасаемой Вятке рабочему человеку стало уже невмоготу. Возмущение рабочих депо против своего начальника — не случайность. Причина — не грубость немца, причина — в притеснении рабочих… Не так ли, Сорвачевы? — обратился он к братьям.

— А правда, все правда, — кивнул головой Тимоня.

— Нет, вы послушайте, что у нас в мастерских делается, — сорвался Вечка. — Замаяли нашего брата сверхсрочной работой, а жалованья и гроша не прибавили. По четырнадцать часов, как черти на сковородке. И конца этой каторге не видно. И ведь ничего не скажешь. Чуть кто косо глянул на начальство или брякнул что от души, сейчас грозят к воинскому начальнику и на фронт. Как дальше-то быть?

— Ты не распаляйся, — предупредил Щепин, — не кричи, хотя ты и дома. Бывают и у стен уши.

Тимоня возразил:

— Хозяин — свой, не балабонит на ветер. Сам такой же, как мы. По субботам отмывается от сажи. А в воскресенье галоши заливает — снова черный.

— Все равно кричать не надо, — повторил Щепин. — А как вам быть? Бороться за свои человеческие права, бороться дружно. Потребовать прибавки жалованья. Откажут — объявить забастовку. Забастовка — средство верное, испытанное. С этого начинал свои первые шаги к революции рабочий класс. Но прежде надо переговорить с товарищами по работе, узнать их настроение, осторожно, остерегаясь шпиков, объяснить, убедить. В мастерских и в депо Шалгин и Сорвачевы это могли бы сделать. Вы там свои люди, хорошо друг друга знаете. Вам больше поверят, чем постороннему. Поговорите там по душам, где в одиночку, где в небольшой группе, а бумагу мы поможем сочинить.

Щепин говорил спокойно, но заметно было, что он чем-то удручен. «Что-то случилось у Ивана», — подумал Колька. И когда Щепин, допив свой стакан, попрощался, Колька вышел его проводить. Молча миновали кладбищенскую стену, остановились под тополями в неверном свете луны. На луну наплывали облака, и по лицу Щепина скользили тени.

— Что-то случилось, Иван? — спросил Колька.

Он впервые назвал Щепина, который казался ему очень опытным и умным человеком и был старше на десять лет, так запросто по имени.

— Друга моего давнего — тоже питерец — вчера арестовали… Да ты его знаешь. В лазарете на Московской, в седьмой палате у окна койка. Так из лазарета и взяли. Где он теперь? Может, в тюремной больнице? Большевик, Николай Соколов, да еще какой! На нем вся работа наша среди раненых держалась… Ты вот что — литературу пока в лазарет не носи. А концерт дать — обязательно надо. И во время концерта узнай, что сможешь. Осторожненько к обстановке присмотрись, кого еще арестовали, и как это все получилось. Случайность или предатель среди нас оказался…

Колька расстался со Щепиным, испытывая чувство гордости от того, что ему поручено такое сложное дело.

Спустя несколько дней Щепин написал от имени рабочих железнодорожных мастерских заявление с требованием немедленной выплаты денег за сверхурочную работу.

Все рабочие, за исключением десятка привилегированных и некоторых трусов, подписались под текстом.

Вручить бумагу начальству согласились Вечка и Тимоня.

В ту же ночь к Сорвачевым нагрянула полиция с обыском. Перевернув все вверх дном, полицейские ничего подозрительного не нашли, и все же Вечку и Тимоню увели с собой.

Начальство отказалось удовлетворить требования рабочих.

Узнав об отказе и аресте своих товарищей, рабочие не вышли на сверхурочную работу.

Арест Вечки и Тимони взволновал конкордистов. Колька с Аркашей не знали, как поступить, чтобы выручить арестованных. Щепин порекомендовал начать официальные хлопоты, поручиться за ребят, как за хороших спортсменов.

— Будет толк или нет, а обивать пороги надо, — сказал он.

Конкордийцы начали ходить в канцелярию полицмейстера, не раз были в жандармском управлении. Наконец, им удалось узнать, что следствие закончено и арестованные на днях выйдут на свободу.

Вечку и Тимоню действительно отпустили, но взяли подписку о невыезде из города. Перебивая друг дружку, оба рассказали, что тянули из них на допросах жилы — отчего да почему, да кто надоумил, улещали, грозили, но оба «заперли свои души на замочек, а ключики дома оставили». Так ничего следователь от крепких парней и не добился.

Не прошло недели, как Вечку и Тимоню вызвали в воинское присутствие и записали обоих в маршевую роту.

Гимназисты сдавали экзамены досрочно. Николай без особенных усилий перешел в последний класс. Аркаша — тоже.