На углу Успенской и Стефановской улиц, в квартале от Кикиморки, жил Федос Ендольцев. Поистине барскую квартиру оставил покойный папаша своему единственному сыну.

Кроме светлого просторного помещения из пяти комнат, наследнику по завещанию достались небольшие сбережения в банке, шесть дубовых шкафов книг, беккеровский рояль и довольно приличная мебель.

Занимали Ендольцевы отдельный деревянный флигель с остекленной летней верандой.

Мачеха, тихая, незаметная женщина, и старая нянька устроились в угловой комнате, предоставив апартаменты в полное распоряжение наследнику. Они готовили Федосу пищу, следили за его одеждой, чистотой квартиры. Все совершалось, как в сказке, по щучьему велению.

Захотелось Федосу беляшей, — пожалуйста, уже жарятся.

Вежливый со старшими, всегда уравновешенный, Федос не нуждался в назидательных сентенциях и педагогических проповедях.

Уверенные в благонравии и разборчивости Федоса, мачеха и нянька не стесняли его в выборе друзей.

Федос сразу же после похорон отца, умершего три года назад, перебрался из детской в его кабинет. Здесь, занимая две стены, помещалась отцовская библиотека. У окна стоял массивный стол с мраморным письменным прибором и бронзовыми подсвечниками. На одном углу — тяжелый, как утюг, пресс, на другом — бюст Наполеона в треуголке.

На полках, за толстыми стеклами, сверкали золотым тиснением, пестрели цветными корешками собрания сочинений русских и иностранных писателей.

Для первого объединенного заседания бюро и старост секций общества «Конкордия» Федос, договорившись с Колькой и Аркашей, предложил свою квартиру. Он решил, что разговоры легче вести за чашкой чая.

В день заседания гостиную хорошо натопили. Мачеха не пожалела для стола праздничной серебристой скатерти и подарочного сервиза. На кухне вкусно запахло.

Первыми явились Катя с Наташей, за ними Аркаша, Женя и Колька. Вскоре — Донька, Агафангел Шалгин и братья Сорвачевы.

Знакомясь с квартирой, близнецы Сорвачевы почему-то говорили шепотом. Федоса это удивило:

— Да вы что? Голоса лишились что ли? У нас здесь спящих младенцев нет. Кому хочется петь, пожалуйста. Вон и рояль для аккомпаниатора.

При виде книжных шкафов Донька ахнул:

— Мать честная! Книг-то, книг-то, как в Пушкинской! Все твои?

— Мои… вернее, наши, — поправился Федос. — Можешь взять для чтения любую. Каждый может.

— Из жизни в других странах найдется? — спросил Вечка. — Для расширения кругозора. Меня романы о любви не интересуют.

Оговорка Вечки рассмешила девушек.

— Сорвачев, вы не женоненавистник, случайно? — задала вопрос Женя.

Вечка кивнул:

— Ага. Форменный.

— Форменный, гы‑ы! А почему с Манькой по кинематографам шляешься? — высунулся Тимоня.

Братья Сорвачевы удивительно походили друг на друга. Невысокие, крутоплечие, с круглыми головами и широкими щекастыми лицами, с доброй улыбкой, они напоминали веселых щенков. Даже ходили они, мелко переставляя слегка кривоватые, гнутые ножки, одинаково, словно не шли, а бойко катились колобком.

— Не смейтесь! Шутит он, — погрозил брату кулаком Вечка. — Маньке-то этой тринадцатый пошел. Сестра! И водил-то девчонку на рождестве, а вы, наверное, бог знает что подумали.

— Никто ничего плохого не подумал, — успокоил его Федос. — Прошу к самовару. Девушки, поухаживайте за нами.

Когда все разместились за столом, Донька окинул взглядом просторную светлую комнату и покосился на Федоса.

— Живешь ты, как губернатор. Но на черта тебе, сироте, такую квартирищу? Хватило бы и одной комнаты с книгами.

Федос отшутился:

— Видишь ли, Донь, вот окончу скоро гимназию. Может, женюсь. Детишек бог даст… Налей-ка, Екатеринушка, Калимахину! Эй, люди добрые, кому пирожков? Вот печенье. Вот сухарики. Варенье клубничное-земляничное, крыжовное, — пропел Федос, подражая рыночным торгашам.

Все задвигали стульями, зазвенели ложечками.

— Полегче ты — не в обжорке, — ткнул Тимоня локтем брата, капнувшего вареньем на скатерть.

— Так вот, друзья, у меня в голове шевелится идея, — позвенел Федос ложечкой по стакану. — Хорошо бы издавать нам рукописный журнал «Конкордия». О чем писать? О работе наших секций, о жизни молодежи, и не только заметки, отчеты. Нашли бы поэтов, художников. Понимаете, такой журнал помог бы привлечь в нашу «Конкордию» молодежь, сплотить ее. Как по-вашему?

— Гениальная мысль, — подтвердили Колька, Аркаша и девушки.

Колька сидел между Аркашей и Федосом. Ему хотелось быть с Наташей, но чувство неловкости, которое он испытал при встрече с ней после лыжных соревнований, всякий раз охватывало его с прежней силой. И освобождался Колька от этого тягостного чувства не сразу.

— Печатный бы журнал-то, — откликнулся Донька. — Печатное слово — это сила!

— Время покажет, а пока бы рукописный выпустить нам.

— К примеру взять, что я сочиню, ежели всего три зимы учился? Одни памятки в церковь для бабки писал, — пробасил Агафангел.

— А письма ты, вообще, писал? — спросил Колька.

— Приходилось.

— Вот ты такими же словами, как в письмах, и напиши о своей работе, своих интересах, о жизни и труде в ваших мастерских, и тот же Федос или Аркаша твое сочинение отредактируют.

— Ну, ежели так, можно попробовать.

В редколлегию избрали Федоса, Аркашу, Кольку, Катю и Женю.

Всех заинтересовало предложение Федоса о выступлении конкордистов с небольшим концертом в лазарете перед ранеными воинами.

— Если мы пороемся, найдем среди нас музыкантов, певцов, декламаторов.

— Да, да. Конечно, найдем, — уверенно сказала Женя, — Мы с Катей разучим дуэт. Пригласим Цыпкина, хотя он не конкордист. Хорошо он читает стихи. Я думаю, не откажется.

— Наоборот, мальчишке будет лестно, что его приглашают взрослые, как артиста, — подтвердил Колька.

— Прекрасно. Вы только пейте, ешьте стряпню, — угощал Федос.

Хрустя сухариками, Донька поднял руку:

— Вот я, собственно, никакой не артист. Но для раненых солдат готов превратиться в артиста. Мы с Черным могли бы сплясать «барыню». Такой номер солдатам будет по душе.

— Аркаше поручим составить программу и вести конферанс, — сказал Федос.

— Постой, постой! — дернулся Аркаша. — Помилуйте, какой из меня конферансье? Нужно быть остроумным и все такое…

— Не смей ломаться! — возразила Женя и погладила Аркашу по голове. — Ты такой симпатичный… и за словом в карман не полезешь.

Через неделю конкордисты дали в одном из лазаретов концерт. Раненым он понравился. Особенно дружными хлопками наградили Кольку и Доньку за «барыню». Сильно хлопали и Тимоне, лихо сыгравшему на балалайке, и Вечке за удаль гремевшего в его руках бубна. Цыпкин на «бис» прочитал еще «Бородино» Лермонтова.

После концерта к Кольке и Доньке подошел, опираясь на палочку, худощавый раненый. Бумазейный халат мышиного цвета был просторен и почти до полу. Однако одеяние не смущало солдата. Он, видимо, и в больнице не переставал наблюдать за своей внешностью: темные волосы были гладко зачесаны назад, впалые щеки тщательно побриты, и только колючая щетинка темнела над губой. Запахиваясь в свою хламиду с поповскими рукавами, солдат улыбался. Серые глаза светились добротой:

— Хорошо вы, ребята, пляшете… Раззадорили меня. Если б не нога, познакомил бы с питерской «барыней». Вы кто такие будете?

— Я в гимназии учусь, а он — рабочий. Полиграфист.

— А слесарей среди вас нет?

— Я слесарь! И я! — ответили Тимоня и Вечка.

Солдат, закатав рукава, подал руку:

— Коллеги, значит! Давайте познакомимся. Щепин Иван с Путиловского из Питера. Слыхали о Путиловском?

— Краем уха слышали. Наша фамилия Сорвачевы — я Вечка, а он братуха, Тимофей. Оба железнодорожники, слесарим.

Федос, Аркаша, Колька, пожимая руку солдата, назвали себя.

Щепин, слегка прихрамывая, вышел в коридор проводить новых знакомых. Отпустив девушек и Цыпкина, задержались у окна.