Целый день стрелки держали дорогу на мушке. Из окна курной баньки смотрела тупая морда пулемета. В сторону села плыли редкие прозрачные облака. В деревне протяжно блеяли овцы. На старой ветвистой березе неокрепшими голосами кричали грачата.

Под вечер послали в село по окольным дорожкам двух разведчиков, переодетых в крестьянскую одежду. В сумерках они возвратились, сообщили, что видели на улицах солдат в погонах. На площади у церковной ограды стоят три пушки. В церкви служили всенощную. У кабатчика и в чайной — веселье.

— Вот бы ночью нагрянуть и огоньком опохмелить их! Жаль, приказа нет, — посетовал командир. — Приходится ждать.

В ожидании прошла ночь. В солнечное утро, точно в праздник, покатились от села во все концы волны колокольного звона.

Николай попросился в разведку. Надел мужицкую посконную рубаху, домотканные штаны, шляпу. Для правдоподобия повесил за спину кису с запасными лаптями.

— Хорош! Форменный вятский Ваня! — восхитился командир. — Еще бы паршивенькую бороденку тебе для полноты портрета… Изъясняться-то по-крестьянски сумеешь?

Николай захыхыкал:

— Я-то? Ванька-то Доронихин из починка Елескинцы Пасеговской волости Вячского уезда? Ошшо как умею!

Командир расхохотался, ткнул его под девятое ребро.

— Артист, ей-богу. Ну, давай партийный билет и пистолет. В случае чего, скажешь — пробираюсь, мол, на Пермь, ищу жизни повкусней.

— А как же без оружия, если догадаются?

— Иди, иди. Таких ловкачей поискать на белом свете — не скоро найдешь.

Николай разулся, прицепил лапти к кисе и пошел по краешку дороги. Пекло солнце. Над горбатым полем, захлебываясь, пели невидимые жаворонки.

У ворот села босяка остановил патруль.

— Эй, мужик, кто такой? Откуда? Куда идешь?

— Чево? Я‑то? Пасеговский. К крестной в Пермь пробираюсь.

Солдаты заржали.

— До Перми тебе, дураку, лаптей не хватит.

— Хы, дак босиком пойду. До зимы подале, чем до Перми.

— Кажи документы личности.

— Была бумага из волости — в Вятке отобрали, хотели в Красную Армию, да я того… сбег.

— Ишь ты, мать тебя в дурака! Оружье есть?

Николай осклабился, вывернул карманы, вытащил из штанов рубаху, почесался.

Солдаты пошарили в кисе, ничего подозрительного не нашли, отпустили.

Со свистом высморкавшись, он неторопливо зашагал по улице, смешался с толпой, выходящей из церкви.

Видел он и три пушечки, и откормленных распряженных лошадей возле батареи, видел солдат в нерусской форме, наверное, чехословаков. Узнал, что в двухэтажном доме школы разместился штаб полка. Хотелось узнать еще больше. Он зашел в избенку, что победней, утолить жажду. Не успел поднести медный ковш к губам, как в дверь пролез солдат и приказал следовать за ним.

Солдат привел Николая к двухэтажному дому. У высокого с кровелькой крыльца стоял часовой и материл привязанного к палисаднику неспокойного вороного жеребца.

Конвоир ввел парня в накуренную комнату, подтолкнул коленом под зад к столу, за которым сидел багроволицый усатый офицер, а сам встал у дверей.

Офицер уставился на арестованного воспаленными глазами.

— Сними шапку, вахлак! Подойди поближе. Фамилия, имя, отчество?

— Ну, Доронихин Иван. Тятю звали Петром. Мы пасеговские.

— Документы?

— Нету у меня. Была метрика с печатью, да лешие в Вятке отобрали. Вишь в Красную Армию хотели меня. Сбег я, ну их к ляду. От Вятки до Яра, где на платформе, где как придется, ехал. Теперь, значит, на Пермь к крестной пробираюсь. Бог даст, доберусь.

Он застегнул на вороте рубахи пуговицу и ухмыльнулся.

Офицер наморщил лоб.

— Что от красных ты сбежал, ты это хорошо сделал. Но как же без документов? Кто, тебе, лоботрясу, поверит, что ты не красный шпион, не большевик?

Николай прыснул:

— Я-то шпиен? Тоже скажешь, ваше благородие! Хы-хы-хы, большевик? Не‑е, я в бога верующий. Вот и крестик на шее у меня, — приложив ладонь к груди, солгал он, уверенный, что офицер не потребует расстегнуть ворот рубахи.

— Грамотный?

— Так мало-мало. Ползимы аз-буки-веди учил. Деньги считать умею.

— По мосту мимо мельницы шел? Красных в деревне видел?

Николай отрицательно покачал головой.

— Как же не видел? — нахмурился офицер. — Позови-ка поручика, — приказал он солдату.

В комнате зазвенели шпоры, раздался голос:

— Слушаю, господин капитан.

Николай вздрогнул, узнав голос Игоря Кошменского.

— Поручик, ваша разведка ни к черту. Панику разводите. Вот этот парень только что оттуда, говорит, что красными там не пахнет.

Игорь взглянул на Николая не очень внимательно, потом еще раз пристальнее, узнал, приподнял бровь. Ганцырев смотрел на него с ненавистью. А на матовобледном лице Игоря было только удивление. Его занимала какая-то мысль, вызвавшая легкую ироническую улыбку.

— Мы снова встретились, Ганцырев. Не ожидал, что даже в такой крутой каше, которая кипит сейчас в российском котле, мы встретимся. В этом есть что-то фатальное.

Игорь повернулся к капитану, кивнул на пленного, сказал скучным тоном, сухо, коротко:

— Старый знакомый. Идейный противник. Николай Ганцырев.

— Тэкс‑с, ловкач… — промычал капитан. — Ганцырев? Большевик?

— Кажется, да, — подтвердил Игорь. — Но скорее всего, стихийный большевик… — он повернулся и, уходя, пробормотал, вздохнув: — О, законы, неумолимые законы борьбы, когда джин выпущен из бутылки…

А Ганцырев молчал.

— Обыскать! — приказал капитан конвоиру. — Запереть в подвал!

В подвале, куда его пихнули, было темно, пахло плесенью, прошлогодней гнилой картошкой. Узкое квадратное окошечко, заслоненное крапивой, почти не пропускало света.

Николай нащупал в темноте угол ящика, сел на него и, поджав босые ноги, сунул лицо в колени.

«Позор, какой позор. Провалился в первой же серьезной операции. Вот тебе и вахлак из Пасеговской волости! Так хорошо начал, вошел в роль, и… Пусть расстреляют. Ни слова не вырвут».

На улице стихло, наверное, наступила ночь. Потом голосили петухи.

Николай съежился в комок. Веки отяжелели. Увидел белое платье Наташи и пальцы, прижатые к губам. «Нет, это не она, другая, похожая. Он же просил не приходить».

Разбудило его лязганье замка. Через окошечко сочился мутный свет. Неужели уже утро? Ему казалось, что он забылся всего на несколько минут.

Из открытой двери зычно крикнули:

— Эй, большевик, вылазь на волю!

Потягиваясь и не скрывая зевоты, Николай выбрался по ступенькам из потемок. Зажмурился от слепящего утреннего света.

Двое мордастых солдат связали ему за спиной руки, втолкнули в знакомую комнату. Капитан, как и вчера, сидел за столом. Он положил на стол волосатые руки:

— Ну‑с, Ганцырев, думал? Выкладывай — только ванькой не прикидывайся — какая часть в деревне? Сколько штыков, пулеметов? Какая тактическая задача? От правдивых ответов зависит твоя жизнь.

Николай усмехнулся:

— Мне нечего сказать. А жизнь, как однажды выразился Михаил Юрьевич Лермонтов…

— Ну, давай, Ганцырев, начистоту.

— Повторяю, господин капитан, мне нечего сказать. Ставьте к стенке.

— Ох и дурень. Напрасно бравируешь. Ты не на сцене, а в плену. Твоя жизнь на волоске. Молод. Окончил гимназию. Можешь дослужиться у нас до офицерского чина. Мы храбрость ценим.

— К чему вы это говорите? Я не изменю партии, Родине.

— Родине? Хм! Ты понимаешь, тупая твоя башка, Родина — это Россия! Это мы, — капитан ударил себя в грудь, — ее защитники! У большевиков нет родины!

Николай улыбнулся.

— Значит, будешь молчать?

Николай наклонил голову.

— И черт с тобой! Мы все знаем. Хотелось по-человечески помочь тебе, упрямому идиоту, сохранить жизнь. Часовой! — крикнул капитан. — Подпоручика Мейзлика сюда.

Тотчас же в комнату вошел стройный во френче с узкими погончиками офицер.