— Ну, поди сюда.

— Не пойду.

— ?

— Я еще не отобиделся.

Карсавина так весело рассмеялась, что даже отки­нула голову с маленькой подушки на большую,

— Осторожно! Не делайте резких движений! — крик­нул Леська и бросился к ней.

— Закрой дверь, — приказала она...

Но костюма Леська все же не заказал. Так и ходил по городу на всех парусах.

Жара стояла небывалая. Море было теплым, как ван­на, и приходилось довольно долго шлепать по воде, чтобы почувствовать прохладу. Но на берегу в больших цинко­вых самоварах кипятились кукурузные початки. Рядом на табуретках стояли тарелки с крупной серой солью. Елисей купил один и побрел по улице, грызя янтарные зерна и высасывая сахарную сердцевину из кочана. На­встречу шло немало людей, которые также грызли куку­рузу и тоже не видели в этом ничего предосудительного: Евпатория — город южный, и жизнь там протекает на улицах. И вдруг возникло лицо Шулькина.

Они пошли рядом, держа у зубов длинные желтые початки, точно играли на золотых флейтах.

— Есть большое дело.

— Интересно.

— Пошли в купальню.

Юноши заняли вдвоем один номер. Пол в номерах был сквозным, меж досок хлюпала тяжелая зеленая вода, а мокрое дерево пахло всеми устрицами на свете.

Выйдя на открытые террасы, Елисей бросился с пе­рил в море, Шулькин нырнул с лесенки, потом они встре­тились, заплыли за ограду и здесь легли на спину.

— Наши партизаны, — начал Шулькин, — набрали силу. У них теперь три полка: Симферопольский, Феодо­сийский и Карасубазарский. Они отвлекают на себя бе­ляков с Перекопского фронта. Ты понимаешь, как это важно для Красной Армии? Фрунзе обещал Ленину взять Крым к декабрю. Партизаны помогают командарму, а мы должны помочь партизанам.

— Понимаю.

— На том самом месте, где стояли казаки, — продолжал Шулькин, — теперь концентрационный лагерь. Туда пригнали пленных красноармейцев. Это остатки разбитого конкорпуса Жлобы. Что беляки думают с ними делать, не знаю, но мы получили задание спасти красноармейцев и перебросить к партизанам.

— Ты мне это так говоришь или со значением?

— Понимай как хочешь. Если не лежит к такому делу сердце, откажись. А вообще говоря, ты мог бы нам по­мочь,

— Чем?

— Мы про тебя все знаем. Например, то, что ты хо­дил в Саки к одной крестьянской девушке...

— Она утонула.

— Да, но родители живы?

— Живы.

— Вот они-то нам и нужны.

Леська перевернулся на бок и жадно всматривался в Шулькина.

— Нужно, чтобы ты поселился у них, как будто ста­нешь лечиться в сакской грязелечебнице. Понимаешь? А на самом деле через тебя мы будем отправлять плен­ных политруков куда-нибудь в Отузы.

Они лежали на мягкой широкой волне, как на про­хладных простынях. Время от времени Шулькин поды­мал голову, чтобы лучше слышать реплики Елисея, от этого тут же тонул, снова вскарабкивался на волну и снова отлеживался, расставив руки для равновесия.

— Ну как? Соглашаешься? Денег на расходы мы тебе, конечно, дадим.

Леська думал об Алле Ярославне.

— Конечно, если ты боишься, тогда не надо.

— Боюсь, но не белогвардейцев.

— А кого же?

— Родителей этой девушки. Ведь она утопилась из-за меня.

— Ах, во-он что! Я тебя понимаю. Я бы тоже боялся. В таком случае нет разговора.

— Я поеду в Саки!

Когда Елисей рассказал Алле Ярославне о новом за­дании, она спокойно произнесла:

— Я запрещаю тебе это делать.

— Как запрещаете?

— Ты, кажется, считаешь меня своей женой?

— Да.

— Ну, так жена твоя тебе это запрещает.

— Но почему?

— Тебя арестуют, а Богаевского с нами нет. Апелли­ровать не к кому.

— У меня такая ничтожная роль, что едва ли меня схватят.

— Но если роль так ничтожна, пускай ее исполнит кто-нибудь другой.

— Другому нельзя: у меня связи.

— Пауза.

— Сколько дней может продлиться операция?

— Не знаю. Но, во всяком случае, дело затяжное.

— Значит, я останусь одна?

— Я буду наезжать: это ведь всего 16 верст от Евпа­тории.

— А если твое незримое начальство тебе этого не позволит?

Леська молчал.

— Молчишь? Борешься между любовью и долгом? Решаешь проблему Шиллера?

Елисей молчал.

— Ну, что ж. Решай. А я в сторонке подожду.

— Алла! Дорогая! Неужели вы не хотите понять...

— О чем ты? Я все понимаю.

— Я люблю вас, Алла!

— Благодарю. Глубоко тронута.

— Вы иронизируете?

— Нисколько. Но ты думаешь только о себе.

— Леська молчал.

— Ну как? — спросила она после паузы. — Принял какое-нибудь решение?

— Я ничего не решал... Я пришел к вам, чтобы ска­зать, что я еду.

— Но ведь я прошу тебя не ехать.

— Не могу.

— Несмотря на мою просьбу?

— Да.

— Молодец. Уважаю тебя за это. Ступай, закрой дверь.

Леська кинулся к двери, захлопнул ее и собирался по­вернуть ключ.

— Ты меня не понял, Бредихин. Я имела в виду, что ты закроешь дверь с той стороны.

— Что вы, Алла.

— И никогда больше здесь не появишься.

— Но почему гяк жестоко? За что?

— Я не привыкла, чтобы мной швырялись.

Карсавина повернула голову к балкону и глядела на море.

Леська не знал, что сказать, что сделать. Все слова сейчас ничего не стоят.

— Ты еще здесь?

— Да... — хрипло ответил Леська.

— Уходи!

— Алла!

— Уходи, я сказала.

Голос Елисея стал тверже:

— Хорошо. Уйду. Но надеюсь, что вы никому не расскажете о той тайне, которую я вам сообщил?

— Можете быть спокойны.

Елисей постоял, потом медленно начал отходить к двери в надежде, что Алла Ярославна его вернет.

Но Карсавина не вернула.

Теперь Елисей оказался в абсолютном одиночестве. Рухнули две самых больших привязанности в его жизни: дружба с Шокаревым и любовь Аллы Ярославны. И в обоих событиях виной была революция. Но Елисей не мог ей изменить.

От Шулькина не было никаких сигналов. Очевидно, Леськино время еще не наступило. Хоть бы скорее!

Иногда Леська бегал из подвала к морю. Но теперь он оставался на пляже дольше положенного срока и не спускал глаз с балкона. Там, за гардинами, лежал самый дорогой для него человек на свете...

Однажды на балкон вышла Даша и повесила черно-бурую лисицу на спинку стула проветриться.

В другой раз вышел Сеня. Повертел головой, как птица, и заскучал. Наверное, Вера Семеновна интимни­чает с Аллой Ярославной. Как Леська ему завидовал!

Прошло два дня. На третий Елисей послал Карсави­ной записку:

«Могу ли я Вас видеть? Умоляю...»

Ответ пришел на обороте:

«Нет!»

С восклицательным знаком.

Неужели это так серьезно? Но ведь не может такая женщина не понимать, что он не в силах поступить иначе? Должна же быть в человеке хоть какая-то боль за человечество? Благородство какое-то!

Так прошел третий день.

День четвертый.

Леська поднимается из своего подвала и, как луна­тик, входит по ступеням на второй этаж. Мраморные пе­рила белы до голубизны. Зеркальная дверь. Маленький коридор. Здесь его встретил запах знакомых духов... Вот, наконец, комната Аллы Ярославны. Окна глухо за­драпированы. Розовая мгла. Пока Елисей осваивался с полутьмой, послышался голос:

— Сейчас же уходите.

Леська подошел к постели. Боже мой, как эта жен­щина осунулась! Только ли от болезни?

— Уходите немедленно.

Леська поймал ее руку, но она с силой вырвала ее.

— Не смейте меня касаться! Ступайте вон! Вы боль­ше для меня не существуете.

— Не уйду.

Карсавина позвонила. Сейчас войдет Даша. Елисей покорно ждал.

— Даша! Этого господина никогда ко мне не впу­скать.

Елисей вышел. В коридоре провожал его запах карсавинских духов.

— За что она тебя так? — сердобольно спросила Даша.

— Не сошлись во взглядах.

— Как это «во взглядах»? На других девок взгляды­вал, что ли?