Утром Елисей впряг серых в дышло плуга и принялся было заканчивать поле Пантюшки. Был шестой час. Небо в цветных перьях напоминало стаю фазанов. Даже галки казались розовыми.

Серые кони русского языка не понимали. Леська по­нукал их криками: «Но-о! Вперед!» — но лошади нервни­чали и шарахались в стороны.

— Ты скажи им: «Форвертс!» — закричала Гунда.

Она бежала к нему по пахоте в синем халатике и в сандалиях. Несла она кулек из газетной бумаги. Галки взрывались из-под самых ее ног и галдели про нее нехо­рошими словами.

— Вот! Я принесла тебе табаку.

— Спасибо. Но я не курю.

— Не куришь?

Гунда отшвырнула кулек на межу.

— Я вчера к тебе не пришла, потому что отец немного прихворнул, а мачехе я не доверяю: еще отравит.

— Ну, что ты говоришь?

— А сегодня приду. Хочешь?

— Видишь ли, Гунда. Мы не должны с тобой оста­ваться наедине.

— Почему?

— Люди могут подумать бог знает что.

— А нам какое дело? Мы никого не грабим.

— Но тебе ведь всего-навсего пятнадцать лет.

— А зачем тогда ты меня нюхал? Ты думаешь, я верю, что детей аист приносит?

— Я этого не думаю, но ты еще совсем девочка. Почти ребенок. Тебе еще рано бегать на свидания.

Гунда беззвучно заплакала. Крупные, алые от зари слезы катились по бледным щекам, но лицо по-прежнему было неподвижно. Она умела брать себя в руки, эта де­вочка, но за слезы не отвечала.

— Тогда вот что! — сказала она, стиснув брови. — Через два года мне семнадцать лет, и я смогу делать все, что захочу. Подождешь меня эти два года? Мы будем пе­реписываться, а иногда и видаться: я ведь учусь в Евпа­тории. А потом ты на мне женишься. Хорошо?

Елисей с нежностью глядел на девочку.

— Хорошо. Давай переписываться, а там видно будет.

— Ну, а теперь поцелуй меня на прощание.

— Почему «на прощание»?

— Потому что тебе нужно отсюда уходить. Раз мне нельзя с тобой, то пусть будет нельзя и моей мачехе. Этого я не позволю.

Она подошла к Елисею и протянула губы. Леська на­клонился и поцеловал ее в щеку.

— В губы! — приказала она так властно, что Леська не посмел ослушаться.

Она не ответила на поцелуй, повернулась и, не огля­дываясь, пошла к дому, угловатенькая, волевая, полная надежд: у нее уже была на примете коробочка с голубой ленточкой, где она будет держать Леськины письма.

А Елисей выпряг серых, отвел их во двор, привязал к террасе, пошел в сарай, переоделся в свой студенческий костюм и поднялся в дом за расчетом.

Старик сидел за столом, щелкал костяшками на сче­тах и тихонько напевал воинственную песню благодуш­ным голосом:

Потом поднял голову:

— В чем дело?

— Получил письмо: тяжело заболел дедушка. Нужно возвращаться домой.

— Дедушка? — недовольно спросил старик.

— Да.

— А бабушка, слава богу, ничего?

Этот юмор не произвел впечатления.

Пока хозяин лазил в комод за деньгами, Леська огля­дел комнату. На комоде стоял граммофон, накрытый кру­жевной накидкой. Его никогда не заводили. Рядом се­ребряный самовар, также накрытый салфеткой. Его нико­гда не ставили. Между ними высокая прозрачная четвертина, внутри которой впаян цветной картонный ма­кет какой-то знаменитой кирки.

Леська обернулся и вдруг задохся от застарелой не­нависти: он увидел над кроватью в траурной раме увели­ченную фотографию Эдуарда Визау. Так вот в чей дом он попал!

— Зачем Эдуард пошел против красных? Был бы сей­час жив.

— А ты откуда про него знаешь?

— Народ говорит.

— «Народ»... Все пошли, и он пошел. А что хорошего у красных? Хлеб отбирали, как будто они его сеяли.

— Германцы тоже отбирали хлеб.

— Ну, то германцы.

— Это как понять?

— На! Получай и уходи. Не люблю я говорить про политику.

— Говорить не любите, а делать ее любите? Кто убил Приклонского?

— Не знаю никакого Приклонского.

Старик отвернулся и торопливо засеменил в другую комнату.

— У вас все политика! — крикнул ему вдогонку Лесь­ка. — И жена и лошадь!

Потом отправился на кухню.

— До свидания, Эмма. Дед у меня заболел.

— Да, да. Мы уже знаем. Гунда сказала. Ну, дай бог ему здоровья. Может, все и обойдется.

— А где Каролина Христиановна?

— В своей комнате.

— Можно ее позвать?

— Нельзя.

— Почему? Спит еще?

— Нет. Плачет.

Елисей попрощался со всеми рабочими и вышел на большую дорогу. В степи прыгали тушканчики. Леська оглянулся на усадьбу. В углу террасы стояла женская фигура, по-мужски опершись кулаками на стол.

Новости были хорошими. Деникина со страшной си­лой отогнали от Тулы, а Буденный разгромил Мамонтова под Касторной. Красная Армия снова наступала по всему Южному фронту.

— Еремушкин не приходил?

— Нет, — ответил Леонид. — И вообще никто к тебе не приходил.

— Никому не нужен?

— По-видимому.

— А письма есть?

— Одно. Из Симферополя.

— Ага! Значит, все-таки кому-то нужен?

Письмо было от Беспрозванного:

«Ну что за могучий старик! — подумал Леська. —Он уже вообразил Муську своей подругой жизни. Но не­ужели я действительно проглядел в ней то, что усмотрел этот колдун? Жена декабриста...»

Наступила пасха. Бабушка пекла куличи, дед красил яйца, колокола звонили что-то вроде «Славься, славься!». Весна ощущалась и в запахе волны, и в девичьих глазах, и в слухах о близком прилете красных. На душе у Леськи пели бы жаворонки, если б он встретил хоть кого-нибудь из своих друзей.

И вдруг встретил!

Как-то гуляя вечером у пляжа, Елисей увидел в «Дюльбере» свет. Отель по-прежнему закрыт. Значит, вернулись Дуваны. Леська позвонил к ним на квартиру из конторы «Русского общества». К аппарату подошел Сеня.

— Алло?

— Сенька Дуван! — радостно крикнул Елисей.

Приезд Дуванов сразу же изменил Леськину жизнь. Теперь он бывал у них чуть ли не каждый вечер и ви­дел за столом буквально всех знаменитостей, каких судьба заносила на этот приморский курорт.

Однажды его познакомили с Собиновым. Знаменитый артист, полуседой, красивый, моложавый, пил чай с красным вином. Он был одет в офицерский китель цвета хаки-шанжан с погонами поручика. Просить его что-либо спеть хозяева не решались, но...