— Граждане! Смотрите, что белогвардейцы сделали с товарищем Караевым: они искалечили его и живьем закопали на пляже!

Окруженный черными и серыми рабочими блузами и робами, ярко-белой статуей высился забинтованный с головы до ног труп Караева. Негнущийся, он мчался в объятиях Виктора Груббе. Рядом, опираясь на руку Вар­вары Немич, стояла мать Караева, пожилая женщина в железных очках. Также член партии.

В тот же день была выпущена траурная листовка. В тот же день по распоряжению Ревкома Евпатория пе­реименована в город Караев. В тот же день на крейсере начался суд над арестованными белогвардейцами.

Когда Леська на заре вышел из бани, дед и бабушка, вмазавши в яму котел, сыпали в пего каустическую соду; они варили из дельфиновых туш мыло. Хотя оно невыно­симо воняло рыбой, его охотно покупали: мыла в городе не было. Леська побежал к вилле. Она безмолвствовала. Сбежал даже Девлетка. Куда делись Булатовы, когда исчезли, никто не знал.

Леська дернул дверь: заперта. Он взобрался на вы­ступ и заглянул в комнату Гульнары. У него замерло в груди, когда он увидел ее узкую постель под голубова­то-белым одеялом, сухие дикие травы в стакане на ноч­ном столике, маленький будильник — черный с золотом, на стене теннисную ракетку в чехле из клеенки... Послы­шались быстрые шаги. Леська соскочил с уступа и уви­дел встревоженных Артура и Ульку.

— Шокаревы арестованы!

— Старик и Володька!

— Их увезли на крейсер. Там теперь суд.

— Понимаешь, что это значит? В тюрьму матросы не сажают: либо пуля в лоб, либо иди домой.

— Что надо делать? — спросил Леська.

— Надо поехать на крейсер и попытаться их спасти. Пойдем спустим яхту.

— Пошли.

У дачи Видакасов их поджидал Гринбах.

— А я за вами. Слышали? Володька арестован.

— Да, да. Мы решили поехать на «Румынию».

— Ни черта не понимаете в революции! На шаланде поедем, понятно? На шаланде! А гимназические фураж­ки и шинели долой.

Через полчаса шаланда пошла к «Румынии». Примерно за четверть мили их окутал сложный запах военного корабля: смесь железного нагрева в машинном отделении с едкостью углекислого газа и ароматом флотского борща.

Мальчики дружно гребли.

Вот у борта показался кок и выплеснул в море ведро грязной воды. Потом он исчез. Мальчики гребли. Потом появился матрос, который, спустив на веревке швабру, стал полоскать ее в воде. Затем он вытащил швабру, по­глядел на шаланду, но тут же удалился. Через минуту два матроса подвели к борту связанного человека в од­ном белье.

— Раз-два, взяли!

Деловитым движением они высоко подняли человека и швырнули его в море. На босых ногах висел чугунный колосник. Белый призрак пошел в воду прямолинейно, как гвоздь. Мальчики, не сговариваясь, затабанили. Самый дальний круг, отплывший от казненного, нежно коснулся шаланды.

Гринбах поднялся во весь рост и крикнул:

— Эй, на крейсере!

— Чего тебе?

— Спускай трап!

— А вы кто будете?

Вместо ответа Гринбах скомандовал:

— Полный вперед!

Он стоял в распахнутой тужурке, из-под которой вид­нелась тельняшка. Это убедило.

— Кто такие? — уже мягче спросил один из матросов.

— Свидетели. Проводите нас в трибунал.

Ульку оставили в шаланде, по он запротестовал: ему было жутко. Пришлось остаться и Артуру. По трапу взо­шли только Самсон и Леська.

Матрос повел вниз, где крепко и вкусно пахла смолой веревочная дорожка, бежавшая по коридору. Потом, от­крыв стеклянную дверь, ввел их в кают-компанию.

Группа матросов и кое-кто из евпаторийцев сидели за тремя столами. Матросы были в новеньких шерстяных голландках. Все с красными бантами. Из евпаторийцев гимназисты узнали Демышева, Симу Бай, Петриченко, Полонского.

Перед трибуналом стоял капитан Новицкий. Без кителя. В одной рубахе. Рядом с ним сторож «Виллы роз» старик Рыбалко.

В кают-компании курить не положено, но сейчас курили все. Табак-самсун лежал золотисто-рыжей копной на газете, и каждый брал столько, сколько хоте­лось.

— Ты самолично видел, как Новицкий убивал Караева? — спросил председательствующий матрос.

— Самолично, уверенно и печально ответил Рыбалко.

— Правду он говорит? обратился председатель к Новицкому.

— Правду.

— Ну что же, товарищи. Дело ясное. Какой будет приговор?

— Колосник и в воду!

— Кто за?

— Еще имею добавить, — сказал Рыбалко. — Когда уже Караева запихнули в мешок, этот Новицкий ка-ак дасть ему заступом! Ей-богу! Вот вам истинный крест! Я и сейчас слышу... как оно там хрустнуло.

Эта подробность всех потрясла.

— А зачем же вы так? — тихо и страшно спросил председатель Новицкого. — Ведь он и без того был иска­леченный.

Новицкий молчал.

— И закопали они его еще живущего, — снова доба­вил Рыбалко, грустно качая головой.

— Видали зверюгу? — сказал матрос и, глубоко за­тянувшись, тяжело выдохнул дым из ноздрей. — В топку его!

У Новицкого подкосились ноги, и он попытался ухва­титься за Рыбалко. Старик брезгливо отстранился. Два матроса подхватили офицера под руки и увели из кают-компании.

— Вам чего, ребята? — спросил гимназистов предсе­датель.

Ребята стояли зеленые от страха. Здесь пугало все: и чудовищное злодеяние офицера, и не менее ужасная месть матросов.

— Испугались, мальчики? — мягко улыбаясь, спро­сил Петриченко, узнав Леську. — Ну, давай, Бредихин, докладывай!

— Пугаться тут нечего, коли вы свои, — строго доба­вил матрос. — Для вас это все делается! Для завтраш­него вашего счастья! Не пугаться, а помогать вы долж­ны, гаврики!

— Мы и пришли помочь! пролепетал Леська.

— Вот это дело другое! А в чем она, ваша помощь?

— Вы арестовали нашего друга, Володьку Шокарева. А он не виноват.

Все расхохотались.

— Вот это да! Вот это помощь!

— А как же? — отчаянно завопил Леська, стараясь перекрыть смех. — Неужели революция думает казнить невинных?

Смех оборвался.

— Но-но! Ты не завирай! Казнить можно и по ошиб­ке, а вот насчет того, что революция так думает, то тебе за это уши оборвать нужно.

— Брось, Сергей Иваныч, — миролюбиво шепнул Пе­триченко. — Это Леська Бредихин, сын и внук рыбака. Я его еще вот таким знаю.

— А что же он! — громко ответил на шепот матрос.— «Революция думает»... Что революция думает, тебе, ду­раку, не додуматься!

— Ну что ж, можете и меня в море! — запальчиво воскликнул Леська.

— Молчи, Елисей! — поднял голос Петриченко. — Тут тебе не гимназия. Не с директором разговариваешь.

Гринбах крепко ущипнул Леську. Леська охнул и не­доуменно оглянулся на Гринбаха. Все снова рассмея­лись.

— Кто такой этот Шокарев?

— Помещик. Хозяин каменоломен. Имеет пятна­дцать миллионов, — сказал Петриченко.

— Ага. Откуда ж у него такие средства? От трудов праведных?

Леська растерялся.

— То-то! А ты спасать его приехал? Кровососа выру­чать? Тоже мне! Сын рыбака называется!

Леська тихонько заплакал.

— Э! Да он к тому же еще и младенец!

Но Леськины слезы всех умилили.

— Они спасли... моего дядю. Он в тюрьме... А они спасли...

— Это верно, — сказал Демышев. — Про это весь город знает.

— Гм... Вон как. А за что дядьку посадили?

— Он хотел... отобрать у Шокаревых... шхуну.

Новый взрыв хохота.

— Ох, сила! Молодчага, видать, у тебя дяденька. А? Так-таки прямо и отобрать? Для себя лично или во имя революции?

— Не в том сейчас дело! — горячо вмешался Гринбах. — Вы только вдумайтесь: Андрон, его дядя, хотел отобрать у Шокаревых шхуну, и они же добились, что его выпустили на свободу.

Все замолчали.

— Ну что ж. Как скажете, товарищи? — спросил матрос. — Шхуну мы у них, понятно, отберем. И каменоломни тоже. А самих, пожалуй, отпустим. А? Пускай все жители понимают благородство революции.

Волною выбросило на берег труп. Тучный, разбух­ший, он застрял под мостиком булатовской купальни.