Леська пел:

Софья:

И тут все увидели, как Софья у всех на глазах превра­щалась в красавицу: очи ее зажглись, румянец вспыхнул сквозь смуглоту с жаркой силой, и вся она стала статной, лихой, пленительной.

Пантюшка глядел на нее во все глаза: он только сей­час понял, что она и есть та самая раскрасавица, о кото­рой поется в песне.

Каролина Христиановна смотрела на Елисея с улыб­кой Марты Спарре. Поняла ли она, что Леська пел уже только для нее? Когда песня затихла, она сказала сни­женным голосом:

— Unser Vater... то есть, извините, наш отец, мой муж, сказал, чтобы вы перестали петь. Он считает, что рабочие петь не должны. София, это и к тебе относится.

На Леську эти слова не произвели впечатления. Он мысленно поцеловал Марту в оба глаза и спросил:

— Чтобы мы перестали?

— Ну да. Конечно.

Елисей снова расцеловал Марту, теперь уже в обе щеки, и спросил:

— Перестали петь песни?

— О да, я сказала.

Теперь Леська поцеловал ее в горло, чуть-чуть выпук­лое, как у голубя. Каролина Христиановна неловко по­вела шеей и покраснела.

Иногда мысли при полном безмолвии бывают такими ясными, точно надписи. И они никогда не лгут, как это часто бывает со словом.

— Значит, я понял вас так, — сказал Леська только для того, чтобы оттянуть время, — что мы должны пре­кратить пение?

Женщина вздохнула.

Елисей вскочил и вышел во двор.

Уже темнело. Елисей дошел до своего сарая, сел на пороге. И стал с хищностью опытного мужчины думать о том, что теперь между ним и хозяйкой возникла тайна, которая объяла обоих.

Он снова запел. Теперь это был вальс Вальдтейфеля:

Леська пел с таким неподдельным страданием, с та­кой глубокой печалью, что слезы звенели у него в горле. Вся неутоленная, бездомная его юность трепетала в его голосе. И тут он заметил силуэт, прижавшийся к столбу с колоколом. Это была Гунда. Волосы ее конским хво­стом изгибались над затылком, как у девушек с этрус­ской вазы.

Леська встал и пошел в поле. Ему хотелось одиноче­ства. В первой же скирде он отыскал свое гнездо, нырнул в него и запел старинный цыганский романс:

Он плакал от своего сиротства, оттого, что взошла луна, что крепко пахло сеном, что ему двадцать лет, а у него нет любимой... И вдруг из-за скирды появилась тень с этрусской прической. Опять Гунда? Она быстро и бесшумно присела у подножия скирды, стройная, силь­ная, очень напряженная, и молча глядела на Елисея.

— Гунда? — спросил он.

Гунда молчала. Леська тоже молчал, усталый и уми­ротворенный, как это бывает после слез.

— Ты слышала, как я плакал? Но это так... Ничего особенного... Контузия.

Гунда молчала. Леська вспомнил, что никогда не слы­шал ее голоса. Гунда всегда молчит.

— Гунда... — сказал Леська. — Ты уже большая... Должна многое понимать... Понимаешь ли ты эти строки:

Гунда молчала.

— Этой тоской я сейчас охвачен так, что впору выть на луну. Гунда! Ты могла бы меня поцеловать?

Гунда кинулась на Леську, как зверек, и крепко по-детски поцеловала его в губы. Леська не удивился. Он обнял ее и мягко привлек к себе. Теперь Елисей полу­лежал на сене, а Гунда у него на груди слушала стук его сердца. Он вдыхал аромат ее щеки, шеи и уха. Он по­чувствовал, как тает крутой камень у него под грудью, тот самый, который возникал в шторме, тот самый, что в бою... Это было тихой, ни с чем не сравнимой радо­стью. А Гунда глядела ему в глаза. И вдруг вско­чила:

— Идет! Сюда идет, проклятая! Всюду она... Она, она...

Девчонка застонала от злости и вмиг умчалась в тем­ноту. Елисей прислушался. Действительно, шаги. Из-за скирды показалась Каролина Христиановна.

Она обернулась к Елисею и отчеканила:

— Зачем вы ухаживаете за дочкой? Она еще совсем ребенок. Следует прекратить.

Леська вскочил. Но женщина повернулась к нему спи­ной и начала уходить в синеву. А месяц был таким огром­ным, а ночь такой теплой, а летучие мыши чертили такие слепые молнии... Бывают минуты, когда человек при­надлежит только себе! Себе и природе!

Леська бросился за ней и подхватил ее на руки.

— Вы сумасшедший! Нас увидят!

Леська понес ее в поле, сам не зная почему.

— Отпустите меня! Слышите? Немедленно и сию же минуту!

— Отпущу, если вы меня поцелуете.

— Nein! — воскликнула она хрипло,

Это немецкое слово хлестнуло его кнутом. Леська оро­бел и опустил ее на землю. Каролина Христиановна резко отвернулась и быстро пошла к дому. Леська поплелся вслед, растерянно улыбаясь и презирая себя изо всех сил.

Ночь Елисей провел в бессоннице. Утром, еще до ко­локола, он вывел Зигфрида, напоил его, запряг и начал пахать. К его удивлению, работа показалась ему гораздо более легкой, чем прежде. Конечно, труд оставался тру­дом, но в нем уже не было ничего невыносимого. Напро­тив, в какой-то момент Елисей почувствовал даже вдох­новение. Он крепко вжимал лемех в почву, и борозды шли ровными и тонкими, как рельсы.

Зазвонили к завтраку. Елисей сел за стол успокоив­шийся и какой-то даже озаренный.

— Что это ты нынче запахал с самой ночи? — спро­сила Софья.

— Да так. Не спалось что-то.

— Распелся, вот и не спалось.

На террасу вышла Каролина Христиановна и осмо­трела стол: все ли в порядке. На Леську она не глядела и вообще держалась сухо и по-хозяйски.

Позавтракав, работники ушли в поле, и опять Елисей почувствовал удовольствие от пахоты и хотя к обеду устал, но это была приятная усталость.

— Да... Леська у нас теперь настоящий пахарь, — сказал старик. — В четыре утра он уже ходит за лоша­дью. Не терпится. Золотой будет работник.

Похвала хозяина пришлась Леське по душе — тут уж скрывать нечего. Но все же мучил его вопрос: откуда у него артиллерийский конь?

Вечером, после ужина, к Елисею подошла Софья.

— Пойдем, Леся, в поле. Споем каку-нибудь, а?

— Пойдем.

Тут же к ним присоединился Пантюшка со своей бала­лайкой.

— Пантюша, родимый! — сказала Софья. —У че-эка две ноги, две руки, два глаза, два уха — вот и вся гео­графия. А трех у него ничего-то и нету.

Пантюшка понял и, обидевшись, отошел в сторону, теребя то одну, то другую струну на балалайке.

Софья обняла Елисея за талию, Елисею пришлось об­нять ее за плечи. Так они и пошли в поле. Каролина Хри­стиановна наблюдала эту сценку с террасы, по-мужски упершись кулаками в голый стол и следя глазами за па­рой, покуда она не исчезла в сумерках. Потом донеслась до нее песня в два голоса:

Ночью Леська лежал и думал о том, как у народа все просто и мудро. Потребность в любви не остается у него неутоленной. Там себя не калечат. А он весь погряз в интеллигентщине со всеми ее условностями и предрассуд­ками. Потом он заснул и слышал во сне запах диких трав, которыми так хорошо пахло от Софьи.