Вот дурацкое положение: в партию его не берут, но он считает себя большевиком и по собственному желанию не хочет сделать ни шагу.

Но, с другой стороны, на какие шиши он поедет в Сим­ферополь? Зарубовская тысяча ушла на домашние рас­ходы, а брать у Леонида он не станет. Значит, надо зара­ботать. Сейчас это очень возможно: в Крыму начинаются полевые работы, и люди нужны в каждом деревенском хозяйстве. Уложив свою рыбацкую робу в мешок, Елисей отправился в немецкую колонию «Майнаки», которая на­ходилась верстах в шести-семи от Евпатории. Хотя было еще очень рано, солнце припекало вовсю. Пришлось снять тужурку и, вывернув ее наизнанку, нести на руке. Но брюки-то остались студенческими! Они скоро выгорят, и получится: штаны светло-зеленые, а тужурка темно-зе­леная. Безобразно!

В степи прыгали тушканчики. Эти зверьки водятся только в Крыму и в Африке. Леська глядел на них и пред­ставлял себе, что он где-нибудь в Нубии, а эти тушкан­чики напоминают о Крыме, и он тосковал по родине до стона.

Вошел он в первый же по-немецки чистый двор. Хо­зяин, одетый как последний бродяга, грязный и босой, смерил Елисея острым глазом и спросил:

— Работал когда-нибудь в поле?

— Нет.

— Куда ж ты годишься?

— Если я ударю кулаком вашу лошадь, она околеет. Может быть, вам понадобится такой человек?

Старик засмеялся.

— Пантюшка! — закричал он. — А ну-ка, выведи Зиг­фрида.

Пантюшка, невзрачный мужичонка, побежал на ко­нюшню.

— Значит, одним ударом? — хихикал хозяин.

Пантюшка вывел под уздцы коня с огромной шеей,

сразу же переходящей в колоссальный круп. Это был зна­менитый артиллерист германской армии.

— Так, говоришь, одним ударом? — хохотал хозяин.

Леська из вежливости похохатывал, придав смеху сму­щенную интонацию.

— Пантюшка! Покажи ему, как надо пахать.

— Плугом не пашут, а орут, — сказал Леська. — Па­шут сохой.

— А ты откуда такой выискался? — спросил Пан­тюшка.

Елисей не ответил. Пантюшка и немец переглянулись и прыснули.

— Ну, вот что, чудило, — сказал Пантюшка. — Возь­мешься за эти рогульки, и, когда конь зашагает, крепко прижимай плуг к земле. Вот и вся география.

Пантюшка огрел коня крепким кнутом. Чудовище вздрогнуло и тронулось.

Немец и Елисей бежали по обеим сторонам Пантюшки. Потом Пантюшку сменил Елисей. Теперь побежали Пантюшка и немец и наблюдали за глубиной вспашки.

— Ничего! — с уважением сказал Пантюшка.— Очень даже ничего.

— Верно, что ничего, — отозвался хозяин. — А долго ли он выдержит?

Леська выдержал до колокольного звона, который несся из усадьбы и звучал необычайно фальшиво.

— Шабаш! — закричал Пантюшка, который пахал на паре серых в яблоках, обрабатывая второе поле. — Миттаг эссен!

Елисей шел, едва волоча ноги, а Пантюшка хоть бы что: это был парень редкой выносливости, хотя имел, ве­роятно, вес петуха.

На террасе у входа в комнаты стоял большой стол, во­круг которого восседали рабочие усадьбы. Слева от Лесь­ки сидела смуглая, с желтыми волосами, девушка Софья, справа уселся Пантюшка.

Вскоре из комнаты вышла служанка Эмма с дымя­щимся ведром. Она была румяная, пышная, курносая, в снежно-белом чепце и белоснежном переднике. Начала разливать по тарелкам суп. Суп вкусный, жирный, пла­вали в нем свиные шкварки. После работы с Зигфридом Елисей зверски проголодался и быстро очистил тарелку.

— Еще! — сказал он Эмме. — Нох айн маль.

Эмма пискнула и вбежала в дом.

— Сейчас выйдет на расправу сама Каролина Христиановна, — сказал, посмеиваясь, Пантюшка.

— Это кто такая?

— Жена.

— Баба-яга?

— Баба-то баба, а вот какая — сам увидишь.

Но первой выбежала на террасу Гунда, девчонка лет четырнадцати. Рыжие волосы, торчавшие сзади над за­тылком как отрубленный хвост Зигфрида, бледное лицо, большой рот, налитый гранатом. Не хватало только му­зыки Вагнера из «Полета валькирий». Она вбежала и су­рово уставилась на Елисея.

— Дочка, — шепнул Леське Пантюшка.

Вскоре на террасу вышла Каролина Христиановна, совсем еще молодая женщина. Она холодно улыбнулась новому рабочему и сказала:

— Добавка у нас не практикуется. Вы еще будете кушать второе.

Вторым оказалась вареная свинина с картошкой. Ее накладывали доверху в те же глубокие тарелки, из кото­рых ели суп. Кроме того, каждому полагался большой соленый огурец.

Все три женщины — служанка, дочка и мачеха — стояли у стены и смотрели на Леську, покуда он не съел все блюдо без остатка.

— Немцы молодцы! — сказал Пантюшка. — Работать заставляют крепко, но зато ж и кормят — первый сорт. Я здесь даже поправился.

Вторая половина дня далась Леське гораздо тяже­лее. Шел он за конем с огрехами, хозяин долго его ругал.

Ужинать Леська не стал. Побрел в свой сарай, пова­лился на тюфяк и, не раздеваясь, проспал до пяти утра, когда его разбудил своим фальшивым звяканьем бог знает из чего отлитый колокол, висевший на столбе непо­далеку от мужского сарая.

Так прошли два дня. Работать с каждым днем стано­вилось труднее. Иногда Леське казалось, что он не вы­держит, все бросит и уйдет домой. Но где же тогда до­стать денег на отъезд в университет? К счастью, на чет­вертый день выпало воскресенье. Леська спал часов до пяти дня. Во сне ему мерещилась Марта, которая гово­рила, что добавка не полагается, а латышский тип жен­щин очень похож на немецкий, потом обхватила руками его голову и поцеловала глаза.

Елисей встал хорошо отдохнувшим, вышел во двор и умылся под рукомойником. Пантюшка сидел у порога женского сарая и выщипывал из балалайки одни и те же пять унылых нот. Рядом — Софья, такая же унылая, как и Пантюшкина песенка. Леська уселся рядом.

— Что это за колокол? Из чего он сделан?

Пантюшка перестал играть, но ничего не ответил.

— Вы знаете, — продолжал Елисей, — когда в Па­риже варили медь для колоколов собора Нотр-Дам, про­исходило это на площади, и вот парижане толпами ва­лили к котлам и бросали в варево золотые кольца, брас­леты, медальоны. Оттого у этих колоколов такой изуми­тельный звон. Вот бы послушать. А?

Пантюшка молчал. Наконец Елисей с трудом понял, что мешает парочке предаваться наслаждению музыкой. Он крякнул, встал и пошел в поле.

— Вот и вся география! — сказал Пантюшка с облег­чением.

Недалеко от дома стояли три перезимовавшие скирды сена. Елисей подошел к ближайшей, выкопал небольшое гнездо, улегся в нем и так пролежал до ужина.

По дороге к дому мчались серые кони, которыми пра­вил хозяин. Рядом с отцом сидела Гунда. Старик возвра­щался из Евпатории, куда ездил каждое воскресенье в кирку молиться. Он влетел во двор, бросил вожжи и со­скочил из брички на землю. Был он в цилиндре, в сюр­туке, но бос, как апостол. Гунда вытащила из-под сиденья пару отцовских ботинок и, зацепив за ушки, понесла в дом.

Зазвонил колокол.

За ужином давали то, что осталось от обеда, и чай с плюшками. Сегодня ели плов из баранины. Немцы ва­рили его без перца, но перец ставили на стол. Леська на­перчил так, что рот у него горел. Он выпил поэтому два стакана и пришел в приподнятое настроение. На террасе было очень уютно. Уходить не хотелось. И тут он запел:

Голос звучал великолепно.

Из комнаты вышла Эмма, потом Каролина Христиановна, за ней Гунда, которая глядела на Елисея сдвинув брови.

И вдруг Софья подхватила сильным степным голосом: