Старик и старуха переглянулись.

— Есть где переночевать! — решил старик и закаш­лялся, чтобы не слышать старухиных возражений. Но старуха не возражала.

— Входи! — сказал старик. — Только где Тюк-пай?

— Тюк-пай на цепи.

Леська поискал калитку и вошел.

— А твои вещички? — спросила старуха.

Леська молчал.

— Я ни о чем не спрашиваю! — мудро сказал дед. — Такое сейчас время, что не надо никого ни о чем спра­шивать. Есть вещички, нет вещичек, — раз человек ищет крышу, надо помочь. Бабушка! Ставь самовар.

— Так скажи это как человек! — раздраженно про­ворчала бабушка.

— Я и сказал как человек.

— Нет, ты сказал: «Бабушка, ставь самовар».

— А как надо было сказать?

— Надо было сказать: «Бабушка, ставь самовар».

— Но я же и сказал: «Бабушка, ставь самовар».

— Нет, ты сказал: «Бабушка, ставь самовар».

— Тьфу!

Дед с ненавистью уставился на старуху. Бабушка во­шла в домик, и старик доверчиво обратился к Леське:

— Когда она увидела меня в первый раз пятьдесят лет тому назад, так прямо заладила в одну душу: «Толь­ко Исачка! Только Исачка!» (Исачка меня зовут.) При­шлось жениться.

— Плохо ваше дело, — сказал Леська, едва сдержи­вая улыбку.

— А разве я говорю — хорошо?

Старуха вышла с маленьким самоварчиком. Все ме­дали на нем были начищены, как перед парадом.

Леська тут же принял его из рук старушки.

— А где у вас, бабушка, вода?

— В ручье, дорогой. Это ручей Умер-бея, но мы про­делали в заборе дырку и потихоньку берем, сколько надо.

— А Умер-бей не сердится?

— Сердится.

Старуха счастливо захихикала,

Ручей бежал бурно, чирикал по камешкам, а в ямках производил шумные глотательные звуки: голт... голт... голт... Леська не стал искать в тыне дырки, а перемах­нул через него прямо на бережок. С минуту он стоял без движения: его волновало то, что он ступил на землю, по которой ходила Гульнара. «Сад Гульнары», — подумал он, точно читал заглавие персидской сказки.

Бабушка уже поджидала его с котелком, в котором попыхивали угли.

— Ты думаешь, этот старик такой чудный хозяин?

Гость пришел — «бабушка, ставь самовар»? Это он для себя! Он сам чай любит.

— Ах ты, несчастная! Ну, есть у тебя стыд и срам? Видит бог, я сначала подумал о госте, а только потом о себе.

— Но все-таки, шайтан, ты любишь чай больше всего на свете.

— А кто его не любит? И ты любишь, ведьма хво­статая.

— А ты все-таки больше, больше!

— А ты еще больше!

— А ты на это «больше» — еще больше.

Перед домиком был вбит в землю круглый стол об од­ной ноге. Вокруг пего полукружьем — скамья, как в бе­седке. Суровая, но чистая скатерть, белый чурек, испе­ченный в золе, брынза, масло и самоварчик на подносе, — ах, до чего же хорошо!

— Неужели здесь все-таки не было ни одного нем­ца? — спросил Леська.

— Ни одного, — ответил старик. — Здесь только та­тары и караимы. Я, например, караим. Синани. Можешь называть меня Исхак-ага. А это моя жена Стыра, Эстер-ханым. А тебя как зовут? Это ведь ты можешь нам сооб­щить? Даже собаку нашу зовут Тюк-пай.

— Леся меня зовут, Елисей.

— А! Елисей! Это есть такая река, верно?

— Нет. Река — Енисей, а я — Елисей.

— Хорошо. Енисей так Енисей.

Потом Леську пригласили в дом. Потолок был низок, пол был земляной и натирался коровьим навозом. Из ма­ленькой кухни шла в комнату дверь со стеклянным ок­ном. В комнате кровать с периной и подушками мал мала меньше. Два стула. Комодик. Над комодиком картинка: десять этикеток с надписью «Ситро» и с изображением лимонов налеплены на квадратный картон и синей лен­точкой прикреплены к винтику. Эта эстетика потрясла Леську больше всего.

— Енисей! — сказал дед. — Ты будешь спать на кухне. А?

— Пожалуйста. Как хотите.

— Мы хотим, чтобы на кухне. Больше негде.

— Спасибо большое.

— А уборная у нас вон там!

— Только ты сходи сейчас, — сказала бабушка, — а то на ночь мы спускаем Тюк-пая.

— А если Енисей в настоящее время не хочет? — за­пальчиво воскликнул дедушка.

— А если это нужно? — с раздражением ответила ба­бушка.

— А если нечем? — сказал дед, беря выше.

— А если Тюк-пай? — взвизгнула баба, взлетев, как ведьма, на самый верх.

— Ладно, ладно! — успокоительно сказал Леська.— Я собак не боюсь.

— Ты не знаешь Тюк-пая: это крымская овчарка. Слыхал про них? Но на сегодня его можно не спускать. А? Стыра?

— Можно не спускать, — спокойно согласилась ба­бушка.

Были уже сумерки. Леську невыносимо потянуло к ручью. Вышли звезды, теплые крымские звезды. Подойдя к тыну, он увидел белый силуэт девушки, задумчиво си­девшей над родничком. Это Гульнара. Разве мог Леська окликнуть девушку и вспугнуть эту очарованную ти­шину?

«Боже мой... — умильно думал Леська, глядя на бе­лый силуэт. — Какое счастье, что у меня это есть. Вот эти звезды, эти травы, эта задумчивая девушка, читаю­щая стихи, эта тишина, — вся картина, которую я вижу. Ведь этого никто другой сейчас не видит. Вижу я. Зна­чит, это все мое! Частица моей души, моей памяти на­веки, моего счастья».

Леська умел чувствовать себя счастливым — это нужно за ним признать. Но надо быть философом, а может быть, и поэтом, чтобы так легко завоевывать счастье!

Он лежал на траве у тына и глядел на девушку до тех пор, пока из глубины сада не донесся зов — голос пожи­лой женщины:

— Гюльнар!

Гульнара вздохнула, посидела еще минуту, потом под­нялась и прелестным движением оправила юбку.

— Гюльна-а-ар!

Девушка, не откликаясь, вошла в деревья. Но как она могла отозваться? Ведь нарушила бы тишину и все, что было у Леськи с ней связано.

Леська пошел обратно. По дороге сбился с пути и наткнулся на собачью будку. Белый курчавый Тюк-пай храпел во всю ивановскую.

Утром Леська проснулся от неистового крика: ба­бушка стояла в хате по одну сторону дверного окна, де­душка — по другую. Они гляделись друг в друга, словно в зеркало, делали гримасы, высовывали языки и паль­цами изображали рожки.

— Баба-яга! — кричал дедушка.

— Деда-яг! — кричала бабушка.

— Ведьма! Ведьма! Ведьма! — орал дед.

— Шайтан! Шайтан! Шайтан! — визжала баба.

— Тьфу!

Леська побежал к ручью умыться. Ручей был холод­ным и весь в пузырьках, точно сельтерская вода. Леська долго пил и думал: «Сад Гульнары... Сад Гульнары». Теперь будь что будет, он решил дождаться ее.

Вокруг Леськи стояли яблони. Подальше, ближе к хо­зяйскому дому, высились тополя, трепеща своей оловян­ной изнанкой так, что казалось, будто по их кроне бежит ручей. Леська к деревьям не привык, поэтому он разгля­дывал сад с любопытством эскимоса.

Послышались шаги. Леська отошел за деревья. Шаги приближались. И вот, помахивая пустым ведром, к ручью вышел Девлетка.

— Авелла! тихо сказал Леська.

Девлетка испуганно оглянулся и, узнав Леську, при­ложил палец к губам.

— Нигде мы с тобой не были, Леся. Ни на каком валу Турецком, не Турецком. Понимаешь? А то нам обоим...

Он рукой изобразил на шее петлю и повел от нее ве­ревку вверх.

— Понимаю. Но куда мне деваться?

— А где ты живешь?

— Да пока вон у них.

— У Синани?

— На одну ночь приютили, а больше не хотят.

— Захочут! — уверенно сказал Девлет. — Обожди здесь — я маму позову.

Пришла мама.

— Здравствуйте, Леся!

— Здравствуйте, Деляр-хатун.

— Девлетка мне все рассказал. Мы сделаем так: спать будешь у Синани, а кушать я присылаю тебе с Девлеткой к ручью. Умер-бей сюда никогда не ходит. А? Соглашайся.

Леська молчал.

— Он на это не может согласиться, — раздался деви­чий голос.

Из-за деревьев выступила Гульнара. Она держала себя величаво, как настоящая княжна, и Леська просто не узнавал ее.

— Мы пойдем с ним к деду, и он позволит ему жить у нас. Если я скажу — позволит. Пойдем, Леся.

Леся пошел за ней. Сзади шли кухарка и ее сын.