— Скажи: «Та чи вы?» — горячим шепотом попро­сил Леська.

— Та чи вы?

Леська с жаром прижался губами к губам Шурки.

Утро застало их в кровати. Леська лежал счастливый и удивленный. «Как мне с ней хорошо!—думал Лесь­ка. — Но ведь я ее никогда не любил. Вот она лежит на моей груди, в моих объятиях. Но разве она мне дорога? Ничуть. Почему же мне так хорошо с ней? Значит, лю­бовь — выдумка? Красивый обман поэтов?»

Весь день они провели в постели. Проснувшись, бурно целовались. Потом Шурка в одной рубашке бежала доить козу, и они пили молоко с хлебом. Потом снова: «Скажи: та чи вы?», снова засыпали, опять целовались и опять засыпали. Леська был так непривычно счаст­лив, будто все это происходило не с ним, а с кем-то другим.

Летом он видел на пляже множество женских тел. Позолоченные загаром, они напоминали статуи. Живые статуи, и только. Это была эстетика. Женщины на пляже лишены эротической остроты, потому что море, небо, дюны, многолюдье лишает их того, что делает их жен­щинами: интимности. Но Шурка... Загар с нее за зиму сошел, и теперь тело ее блистало, излучаясь в полутьме каким-то волшебным сверканьем. Мужские тела никогда так не сверкают. Это был свет женщины. Свет, которого никогда не увидишь, если женщина не твоя.

И еще одна мысль захватила Елисея. Чем счастливей чувствовал он себя с Шуркой, тем жарче ненавидел вой­ну. Человеку дано такое изумительное: страсть. Как же смеет война отнимать у него это? И почему люди это до­пускают? Как могут терпеть? Не дети, которые ничего не понимают, не старики, которые ко всему остыли, а имен­но молодежь почему-то обязана убивать друг друга, отнимая друг у друга Шурку — ни для себя, ни для других.

И все же на третий день война постучалась в дверь избушки на курьих ножках. Сказка кончилась. Вошли два германских солдата и немец-колонист.

— Напиться просит, — сказал колонист.

Шурка подала им жестяную кружку с веснушками ржавчины и указала на бочку с водой. Германец брезг­ливо покосился на кружку.

— Ржавчина это здоровье, — сказала Шурка. — В ржавчине железо.

Колонист перевел. Немец засмеялся и стал пить. Дру­гой солдат уставился на Леську и что-то спросил по-немецки.

— Он спрашивает: кто этот раненый?

— Это мой муж, и никакой он не раненый, во-пер­вых! — строптивым тоном выпалила Шурка.

Колонист перевел.

— А почему же у него ранение?

Колонист перевел.

— Ах, это! — Шурка лукаво засмеялась. — Это дела домашние. Пришел вчера пьяный, начал придираться, по­лез в драку, но я его так хватила сковородкой — и кожу рассекла.

Колонист перевел и рассмеялся. Солдаты с хохотом ушли.

— Ну и молодец же ты, Шурка!

— А что? Думаешь, немцев обмануть нельзя? Они беспечные!

Но тут вернулся колонист.

— А вы, ребята, будьте осторожны. Бинт у вашего мужа госпитальный. Если вы его сковородкой, откуда же у вас мог оказаться такой бинт? А? Вот я и говорю. Будьте осторожны.

Шурка кинулась к немцу и поцеловала его в щеку.

— Спасибо! — сказал немец и покраснел.

Потом закрыл за собой нижний ставень и быстро пошел за германцами.

— Все-таки русский немец... — умиленно сказала Шурка.

— Наверно, коммунист, — раздумчиво произнес Ели­сей.

— Почему «наверно»? Как хороший человек, так и коммунист?

— В наши дни, пожалуй, так, — улыбнулся Леська.

— А я разве плохая?

— Ты чудесная!

Все же порешили, что Леське надо уходить: уж очень близко отсюда германцы.

— А куда ты пойдешь? В Евпаторию пока опасно. Пойди осенью, когда начнутся занятия. Все-таки там директор, он тебя в обиду не даст.

— Пойду в Ханышкой.

Шурка поглядела на него затяжным взглядом.

— А куда мне еще? Там хоть Гульнара меня куда-нибудь спрячет.

Шурка быстро и как-то наспех заплакала, точно ей некогда, потом вздохнула и сказала:

— Хорошо, я пойду с тобой.

Она разбинтовала голову Леськи, увидела, что ранка невелика, наложила ваты и, обмотав чистым носовым платком, привязала концы шнурком для ботинок. Полу­чилось совсем по-домашнему. Потом загнала козу в из­бушку, накосила для нее травы, взяла хлеба и бидон мо­лока. Пошли.

Идти надо было верст двадцать пять. На каком-то пе­регоне их подхватил старичок татарин на свою мажару. Он поместился впереди на мешке с сеном, а они сидели сзади и целовались. Татарин видел это по их теням. Он тихонько хихикал, но не оглядывался.

За Альма-Тарханом они снова пошли пешком. Сле­дующая деревня называлась Ханышкой. На полпути Шура остановилась.

— Дальше не пойду, — сказала она. — Ханышкой на­чинается вон за теми тополями. Там открылась кофейня. «Каведэ» — так они ее называют. Деньги у тебя есть?

— Нет.

— На вот, возьми. Пообедай где-нибудь, а то ба­рышня не догадается тебя накормить, а сам ты не по­просишь.

На прощанье они поцеловались так жарко, точно хо­тели выпить друг у друга душу.

В кофейне было всего четыре человека. Один из них, высокий старик в чалме и турецком халате с вопроси­тельными знаками, жевал чебуреки, запивал их черным кофе из маленькой чашечки и отвечал на почтительные вопросы остальных, которые только курили. Когда Леська вошел в кофейню, разговор оборвался. Старик вперил в Леську острые недоверчивые глаза, красные, как у бе­лого кролика.

— Урус?

Леська сделал вид, будто не понял, и показал хо­зяину жестами, что хочет пить. Татары не отрываясь смотрели на его роскошную рубаху с перламутром. Они безмолвствовали, но Леська почувствовал в этом безмол­вии затаенную враждебность. Хозяин принес большой стакан ключевой воды и на блюдечке розовое варенье.

Леська с наслаждением прихлебывал воду в аромате роз и тоже не отрываясь смотрел в красные глаза высо­кого старца. Потом встал и положил на прилавок бу­мажку в двадцать керенок.

— Керенки сейчас не пойдут, — сказал хозяин.

— Да? А немецких денег у меня нет.

— Николаевские давай.

— Нет николаевских.

— Что делать будем? — спросил хозяин.

Леська понял, что скандал неизбежен. В такие ми­нуты на него находило вдохновение.

— Турецкие деньги хотите?

— О, да, да! — закивал хозяин. Турецкие можно.

— А вы имеете право орудовать турецкой валютой? — грозно спросил Елисей. — На каком основании?

Хозяин опешил.

— Полицию зовите! — загремел Бредихин, прекрасно зная, что никакой полиции сейчас в деревнях нет, тем более в этой глуши.

Хозяин обернулся к старику. Тот, миролюбиво мах­нув рукой, сказал несколько слов по-татарски.

— Умер-бей за тебя заплатит. Можешь уходить. Про­валивай!

Леська подошел к хозяину, который был на голову ниже его, выставил перед самым его носом указательный палец и помахал им вправо и влево. Потом низко со­гнулся перед Умер-беем и приложил руку сначала к сердцу, затем к губам и, наконец, ко лбу. Это мусульман­ское приветствие понравилось Умер-бею.

— Якши-урус! — одобрительно сказал старик.

Леська вышел на улицу. И опять у него было такое ощущение, будто все проделанное им в кофейне делал не он, а кто-то другой.

Слева по улице шли голые холмы, справа сады с ни­зенькими заборчиками из ракушечника. Леська подошел к одному заборчику и увидел приземистый домик, оче­видно сторожку. У входа спиной к Леське сидела ста­руха и мыла в тазу рыбу.

— Бабушка! Чей это сад? — спросил Леська.

— Это сад господина Синани.

— А где сад Умер-бея?

— А вот он! Рядом с нашим.

У Леськи упало сердце. Он понял, что сейчас просто не в силах увидеть Гульнару.

Послушай, ханым! А нельзя ли мне у вас перено­чевать?

— Нельэя, нельзя.

— Хоть одну ночь.

— В чем дело? — раздался голос из домика, и на по­роге появился дед.

— Вот! Незнакомый человек хочет переночевать. Ну­жен он мне!

— Но почему же нельзя? — спросил Леська как мож­но мягче. — Ведь одну-единственную ночь. Может быть, и у вас есть где-нибудь сын и ему тоже переночевать негде. Мои дедушка с бабушкой его бы приютили.