Начиная с третьего десятка стала проявляться усталость в этой бесконечной гонке. Тем не менее оба старались не подавать виду, продолжая с самым невозмутимым видом выпивать бутылки. В животе встала неприятная тяжесть, казалось порой, что молоку просто некуда упасть, и оно уже дошло до горла. Но сдаваться нельзя без борьбы! И серб берёт тридцатую по счёту бутылку в руки, откупоривает её и махом осушает.

 Потом пошёл четвёртый десяток, и несчастный (а может и счастливый) официант из любопытства встал сзади любопытных зевак, которые подбадривали соперников множеством кричалок и фраз. В глазах серба (впрочем, как и итальянца) загорелась неколебимая злость, да такая, что вчерашний друг вдруг превратился в злейшего врага.

 К горлу Николаса медленно стала поступать тошнота. Но он не давал вволю своему организму над собой – ибо тогда можно было бы сразу прекращать соревнование после первой же бутылки. В глазах встали звёзды, из ушей готов был вырваться пар, дыхание тяжёлое, чем-то напоминает паровоз, тем не менее, невероятной силой воли он заставляет себя выпить ещё несколько бутылок и их счёт доходит до тридцати пяти (!). Тридцать шестую он пьёт чисто на силе воли, и медленно откупоривает тридцать седьмую.

 Исподлобья глядит Антони Сцигетти, злой на весь мир, а в особенности на своего лучшего друга, который посмел ему не проиграть в течение столь продолжительного времени. Итальянец с лёгкостью (но уже не прежней!) осушивает тридцать шестую, а затем и тридцать седьмую бутыль молока, рука тянется за тридцать восьмой. На его лице уже мелькает тень сомнения и вечный вопрос – как долго всё это будет продолжаться? Тем не менее, он по-прежнему старается держаться невозмутимо и независимо.

 Николас берёт в руки тридцать седьмую бутылку, подносит к губам и нехотя, явно чувствуя сопротивление своего организма, допивает её, молоко постепенно подходит к горлу, ещё немного, и он не выдержит. Тем не менее он добивает эту бутылку до конца. Именно добивает, а не допивает. Дальше стал действовать принцип – не проиграть другу. Вбив в голову себе эту цель, он продолжил её достижение…

 Тридцать восьмая бутылка. Ещё немного и он не выдержит. Серба начинает колотить. Сил не хватает, чтобы откупорить бутылку, и после минутной возни он справляется и с этой задачей. Подносит к губам. В горле чувствуется молоко, во рту уже стоит неприятный привкус, но помня о своём долге, он делает несколько глотков подряд и останавливается. Переждав несколько секунд, он вновь отпивает немного из бутылки. Сцигетти, тем временем, с тем же требующем сочувствия видом допивает свою бутылку, с его лица окончательно и бесповоротно уходит вся его прежняя независимость.

 Эту бутылку уже на одной тоненькой ниточки воли Николас добивает до конца. Он уже не может дышать, живот полон молока, он чувствует далеко неприятное бурление в животе. Рука уже автоматически тянется за тридцать девятой бутылкой…

 В этот миг просыпаются совесть и инстинкт самосохранения. Внутренний голос переходит в голос серба, и, дрожа, произносит одну-единственную фразу:

 - Не… могу… больше!

 Стоило произнести эту фразу, как Сцигетти вместе с Николасом мгновенно сорвались с места, отбросив в сторону выпитые бутылки, и кинулись с приличной для произошедшего случая скоростью в туалет.

 Отходить от этого случая пришлось довольно долгое время…

 Скудные финансовые средства больно били по кошельку Николаса. Вскоре суждено было произойти случаю, чтобы лишний раз подтвердить этот печальный факт. В съёмной квартире, где остановился серб по прибытии в Будапешт, далеко блеском не блистала. Из всех вещей, что он имел с собой – были лишь два костюма и мелкие принадлежности. В одном из костюмов он ходил повсюду, он считался у него рабочим, но вскоре окончательно пришёл в негодность, и очередь последовала за вторым. Однако тот так же не внял гласу совести, за что его хозяин изрядно над ним потом поиздевался.

 Второй костюм быстро пришёл в негодность и совершенно износился. В нём нельзя было даже выйти на улицу, чтобы не посмешить людей. Николас долго думал, как и что с ним сделать, но эта проблема канула в лету вслед за проблемой, касающейся индукционного мотора. Вместо того, чтобы уделять себе какие-то средства, он их добросовестно копил на оборудование, за что и поплатился.

 Один день из-за этого Николас не вышел на работу. Сцигетти, почувствовав что-то неладное, решил его навестить. Каково же было его удивление, когда он застал серба, совершенно разбитого и подавленного, сидящего в одной рубашке и износившихся никуда не годных уже штанах , и держащего в руках свой износившийся костюм.

 - А, обновляешь гардероб? – просто не зная, с чего начать, решил спросить Антони.

 - А, это ты! – как-то бесстрастным тоном ответил Николас и нахмуренным лицом принялся изучать то, что ему помешало занять своё место в обществе.

 Близился религиозный праздник, и не пойти на него означало презрение со стороны окружающих. Словно бы не понимая, что вокруг происходит, он поспешил спросить серба:

 - И в чём же ты придёшь завтра?

 - Не знаю, - совсем смутился Николас. – Может, если перевернуть костюм наизнанку, что-нибудь подправить и зашить, он сойдёт за нормальный?

 Сцигетти только пожал плечами.

 Всю эту ночь Николас посвятил своей наболевшей идее. Ведь тонущий муравей хватается за любую соломинку, в каком бы он безнадёжном положении ни был. Тоже самое произошло и тут. Эта была последняя надежда серба. Всю ночь он возился и перекраивал свой костюм, шил, но тем не менее вынужден был признать своё поражение.

 Утром, проснувшись, он обнаружил себя в кресле, держащего в одной руке нитку с иголкой, а в другой свой бывший костюм, сплошь состоящий из заплаток, которые, однако, не помогли. Найдя его нелепым и смешным, он вновь отказался уходить из дома, прекрасно осознавая всю печаль своего положения.

 Мукам вскоре суждено было завершиться, едва на поле действия показалась фигура атлета Сцигетти. Вместо привычного похода в бильярдную, ставшего уже традицией, он насильно вывел своего друга на улицу и потащил покупать новый костюм за свои деньги. В конце-концов, всё кончилось не так уж печально. Печальным оно было лишь для спонсора Антони Сцигетти, разом лишившегося некоторого своего накопившегося капитала. Зато теперь Николасу хоть не стыдно было выйти в люди.

 Жизнь в Будапеште, несмотря на все трудности, протекала весело и беззаботно, кроме того, Николас получил здесь возможность узнать много нового и продемонстрировать свою природную изобретательность, к которой он так быстро уже пристрастился с раннего детства.

 Случай, которому в нашем мире принадлежит три четверти выполненной работы (и выполняемой) сыграл в очередной раз немалую роль в становлении личностей обоих друзей. Вскоре телефонной компании Пушкаса пришлось посторониться, когда, наконец, открылась американская телефонная станция, куда оба друга тотчас же и поступили на службу. Оба прекрасно знали, кому принадлежат любые телефонные станции в мире.

 Эта работа позволила им представить себе, как работают передовые предприятия этого времени. Решения чёткие, быстрые, и не только на бумаге. Работа хорошо налажена, заработок приличный. Казалось бы, что ещё нужно новичкам в таком богатом городе, как Будапешт, в этой древней колыбели Европы.

 Здесь, помимо всего прочего, были не только деятельные рабочие, знающие на зубок свою работу, но так же люди образованные, знающие историю, науки. В общем, почти специалисты. Но ими они вовсе и не собирались становиться – таких компания на службе долго не держала. Лишь те, кто много работал и становился в ходе своей работы специалистом, вполне заслуживали её внимания. Тут, в отличие от многих других предприятий того времени, ценились стойкость и ум, умение быстро принимать решения, широкий кругозор.

 В общем, то же, что и у Алекса. Банда лиходеев, дилетанты с широким кругозором.

 Вот эти-то молодые люди и поведали много этим, как потом оказалось, новичкам в работе. Николас подробно ознакомился с устройством и историей изобретения телефона. Тут же он стал много читать и про самого Алекса Вингерфельдта, вложившего львиную долю своих усилий в это великое предприятие. У него был хороший нюх на такие идеи. Он их чувствовал издалека, как и хороших людей. Наверное, это качество он привил и собаке Гая, которая была не равнодушна только к злыми коварным людям.