Так и окончился разговор Николаса. И серб впервые задумался о том, как много городов он повидал благодаря этому тучному человеку с таким хитрым взглядом лисы. И сколько ему ещё предстоит повидать под его благословлением.

 Теперь Вингерфельдт стоял возле крыльца своего дома, а рядом с ним что-то высчитывал в своей записной книжке Альберт Нерст. Этих книжек у Альберта было такое несчётное множество, что все книжные шкафы в его доме ломились от них, а не от книг. Книги пришлось закинуть на чердак.

 - Знаешь, мне не нравится эта идея с Фарейдой. Он опять там что-то мудрить со своими изобретениями. Вот из-за этих своих времяпрепровождений он тут снова с нами.

 - Пока он ещё ничего не запатентовал. Знаешь, мне кажется, ты не справедлив к юности.

 - Потому что сам уже юн только в душе, - согласился Вингерфельдт. – А впрочем, поживём, увидим. Кто знает, может ещё и переманим того башковитого парня у Читтера к нам. У него суп-то в головке варится, вот что я тебе скажу…

 … Не дремал Париж, ожидая прибытия ванных гостей со дня на день. 

 Париж был грандиозен и велик, как никогда. Это торжественное событие в виде промышленной выставки ждали несколько лет. Готовились, как могли. В конце концов, этот город обязан был удивить людей, чтобы они не смогли забыть того шика, что дарила им столица Франции. Промышленные выставки проходили каждый год, и каждый год страна, принимающая их, должна была в чём-то отличиться.

 В Париже уже прошло 5 выставок из 21 за весь прошлый век. Теперь начинается век новый. Новых свершений. Новых выставок. Блестела выставка 1889 года, символом которой стала Эйфелева башня, теперь наступает новая выставка. Символом её станет, как ни странно, мост через Амур. Именно его архитектору, Проскурякову, досталось золотая медаль этой выставки за ферму мост.

 И всё-таки это было грандиозно и страшно! Эта вся выставка действительно здорово привлекла людей…

 Эта выставка вполне могла претендовать на звание выставки столетия (неважно, что столетие совсем недавно началось).

 Она насчитывала 38 тысяч экспонатов и занимала общую площадь в 70 гектаров.

 Было вычислено, что посетитель, который хотел бы осмотреть всю выставку полностью, то есть обойти все отделы, должен был совершить «прогулку» в 40 километров.

 Улицы были полны огней, людей, чудес. Казалось, Париж поместился в атмосферу сказки, так было всё необычно. Даже ночью свет не гас на улицах.

 Над устройством цветочной выставки сотрудники Версальской школы садоводства работали в течение двух лет. Почти вся существующая земная флора была здесь представлена. На цветочных клумбах красовались 2 500 различных видов роз.

 Красивые и разнообразные постройки, покрывающие берега Сены, составляли чрезвычайно интересную морскую и речную выставку.

 Сердцем выставки являлось Марсово поле.

 Знаменитая Эйфелева башня, за сооружением которой весь мир следил с любопытством и интересом, являлась как бы грандиозным вестибюлем выставки.

 За ней, в центре огромного сада, — сверкающие фонтаны; направо — Дворец свободных искусств, в глубине — гигантский купол Дворца промышленности, налево — Дворец изящных искусств. В пространстве, отделяющем группу фонтанов от центрального здания, — два параллельных павильона: это особая выставка города Парижа.

 Вот в этот мир и пришли Вингерфельдт и все его прославившиеся товарищи. Здесь им и суждено показывать свои достижения. Для них для всех это было своего рода делом чести, к тому же все уже успели изрядно наследить в истории, и столько уже интриг использовали, что кто прав, кто виноват, можно понять только здесь, на месте возникновения самого конфликта.

 В задачу дяди Алекса и его подопечных как раз входило заняться освещением всей этой выставки, с чем они и поспешили справиться.

 С этим делом они справились достаточно быстро, и вскоре выставка заиграла доселе невиданными красками. Освещение сияло так ярко, и было так необычно, что ещё больше людей привлекло на эту выставку оно. Но даже не лампочки накаливания привлекали массу публики сюда. Едва выставка открылась, как люди поспешили ходить по всей площади выставки, и их невольно привлёк один человек.

 Возле стенда, посвящённого пражскому изобретателю (точнее, он себя не причислял ни к одной из наций, - человек мира!), толпилось много народа. Особо одобрения заслужила «Джумбо» - динамо-машина, названная в честь слона из знаменитого зоологического сада за свои размеры. Эта машина требовалась для установки освещения на выставке.

 Вингерфельдт, предвидя все, заранее нанял и подготовил шестьдесят человек. Каждый получил письменные инструкции по единому плану. Каждый знал, что он должен сделать. После испытания динамо она была погружена и отправлена на пароход, причем каждый точно выполнял назначенную ему функцию. Полиция разрешила быстрый проезд по улицам. Погруженная машина следовала беспрепятственно, предшествуемая повозкой, на которой стоял колокол, звонивший, как на пожар. Динамо-машина со своим мотором без всяких повреждений и приключений в дороге прибыла своевременно на пароход. Динамо вместе с двигателем и арматурой весила 27 тонн и являлась в то время «восьмым чудом» мира науки.

 Скромно одетый, с приветливой улыбкой, Алекс Вингерфельдт, которому лишь недавно исполнилось тридцать семь лет, уже король электричества демонстрировал публике фонограф. Этот человек с тёмно-рыжими волосами произвёл самое неизгладимое впечатление на всех лиц, что посещали выставку и останавливались здесь. Он с охотой всем рассказывал о своих изобретениях. Причём Алекс давно уже заметил в толпе даже людей из компаний конкурентов.

 - Так расскажите же о вашем изобретении! – кто-то протиснулся из толпы, и Алекс начал быстро соображать, где же он видел это столь знакомое ему лицо.

 - Хорошо, - кивнул Вингерфельдт. - Со времен Лукреция движение атомов всегда привлекало особенное внимание философов и ученых, а волнообразные колебания света, теплоты и звука были предметом самого тщательного исследования в новейшей науке. Если мы вникнем в близкое соотношение этих движений с математическими законами и музыкальными звуками, то должны признать, что Пифагорово представление о вселенной как основанной на гармонии и числах довольно близко к правде.

 Фонограф именно является иллюстрацией той истины, что речь человеческая подчиняется законам чисел, гармонии и ритма. Основываясь на таких законах, мы можем при помощи этого прибора запечатлеть в форме известного сочетания линий и точек всевозможные звуки и членораздельную речь со всеми малейшими оттенками и изменениями в голосе и по этим отпечаткам воссоздать, при желании, с полной точностью те же слова и звуки.

 Чтобы сделать яснее понятие о сохранении отпечатка звука, я приведу еще несколько замечаний. Всем известно, какой ясный след в виде красивых изогнутых борозд оставляет на песчаном берегу самая легкая морская зыбь. Не менее знакомо явление, когда насыпанный на гладкую поверхность дерева или стекла песок под влиянием звуков фортепьяно размещается на этой поверхности в виде известного очертания линий или кривых, в точном соответствии с колебаниями этих звуков. Оба эти явления указывают на то, как легко частицы материи воспринимают переданное им движение или принимают отпечаток от самых слабых водяных, воздушных или звуковых волн. Но как бы ни были знакомы всем эти явления, до последнего времени они, по-видимому, не наводили на мысль, что звуковые волны, возбуждаемые человеческим голосом, оставят такой же точный отпечаток на каком-нибудь веществе, какой производит волна прилива на морском берегу.

 Я случайно напал на открытие, что этого можно достигнуть, проделывая опыты совершенно с другой целью. Я был занят прибором, который автоматически передавал азбуку Морзе, причем лента с оттисками букв проходила через валик под трассирующей шпилькой. Пуская в ход этот прибор, я заметил, что при быстром вращении валика, по которому проходила лента с оттисками, слышался жужжащий ритмический звук.