Глядя на полную луну, доктор вспомнил такие же лунные вечера, проведённые вдвоём с Малике, — чтение стихов, разговоры. Его часто поражала тонкость чувств этой прелестной девушки, её порывистость, непосредственность, какое-то неповторимое изящество. Весь её облик, огромные доверчивые глаза на худощавом лице и даже свойство Малике вдруг дурнеть вызывали в нём нежность и желание защитить её от чего-то, уберечь. И в то же время Решид плохо представлял себе их совместную жизнь. Он привык любоваться девушкой, но сможет ли он жить с нею — делить все невзгоды и радости жизни, поймёт ли она его до конца, этого он не знал. Да и что скрывать, Решида тревожила семья Малике. Он отлично понимал, что, женившись на Малике, свяжет свою судьбу не только с нею, но и с её родителями, а эти родители, особенно Абдылхафид, вылеплены совсем из другого теста. Да и захочет ли он ещё?.. Ох! — доктор Решид будто очнулся, — нашёл время думать о женитьбе!.. Он огляделся. Особенная, дикая красота природы, с разлитым повсюду ровным серебрящимся лунным светом поразила его.

Тропа, что петляла меж низкорослых деревьев, постепенно поднимаясь вверх, вдруг резко пошла под уклон. Ферхат спрыгнул с седла, подбежал к доктору Решиду.

— Не беспокойтесь, са'аб доктор. Здесь небольшой спуск. Я сам придержу вашего мула.

Доктор впервые в жизни ехал верхом на муле, а тут ещё ночь и горы… С непривычки у него одеревенели мускулы, всё тело ныло. С каким удовольствием слез бы он с седла и прошёлся пешком, чтобы чуточку размяться! Ферхат словно угадал его состояние. Он приостановил мула.

— Не сделать ли нам небольшой привал, са'аб доктор? Ровно половину дороги одолели.

Решид с радостью согласился и быстро спрыгнул на землю. Ноги не слушались, особенно правую свело, земля под ним качнулась, и он, с трудом удержав равновесие, виновато улыбнулся.

— Уже и ноги не слушаются… Во всяком деле, оказывается, привычка нужна.

— Точно, са'аб доктор, — серьёзно подтвердил капитан. — Вот я сам… — И начал рассказывать, как впервые проделал длинный путь верхом на муле, да и мул ещё норовистый попался.

Доктор вежливо улыбался, массируя затёкшую ногу. А тем временем муджахиды[15] проворно расстелили на земле палас. Выезжая в дорогу, они прихватили с собой большой термос с кипятком — сейчас прямо в термосе заварили чай.

Попивая обжигающий душистый напиток и всем телом ощущая блаженное состояние неподвижности, доктор расспрашивал Ферхата о его прошлом — как-то незаметно для себя проникся дружеским доверием к капитану.

Ферхат охотно рассказал, что родился и вырос и Тлемсене, около семи лет проработал на автомобильном заводе «Рено» под Парижем. В пятьдесят шестом году его арестовали за связь с алжирскими революционерами. Через два года он бежал из заключения, через Италию пробрался в Тунис, а оттуда — в Алжир.

— В общем, послужили мы Франции верой и правдой, — закончил он свой рассказ. — Работали на неё, проливали за неё кровь в Индокитае. А что она дала нам взамен?

Доктор промолчал.

Один из муджахидов засмеялся:

— Что нам дала Франция? Могу ответить: познакомила с весёлыми девочками со Страсбур-Сен-Дени[16]. А это чего-нибудь да стоит!

Бойцы одобрительно захохотали. Капитан Ферхат обернулся.

— Верно говоришь, Махрус! Публичные дома, тюрьмы, казармы — вот что дала нам Франция!

Доктор снова промолчал. Он опасался, что разговор, который в равной мере и привлекал и пугал его, может затянуться надолго. Допив из кружки остывший чай, он спросил:

— Ночью на эту сторону гор французы не переходят?

— Какой там ночью! — воскликнул капитан Ферхат, догадавшийся, что доктор умышленно избегает разговора о политике. — Они и среди бела дня не осмеливаются сунуть сюда нос! А мы по ночам даже на окраинах города бываем. День — их, ночь — наша. Едва взойдёт солнце, налетят их самолёты, бомбить начнут, стрелять… Они-то и не дают нам развернуться, иначе мы бы французов вообще из города не выпускали. Вот однажды было…

Капитан, с удовольствием останавливаясь на подробностях, стал рассказывать, как недавно партизаны окружили большой отряд французских войск, которому удалось прорваться с большими потерями. А доктор слушал и ловил момент, чтобы предложить трогать дальше.

Наконец капитан закончил свой рассказ. Решид тут же вскочил.

— Пора, пожалуй?

Муджахиды восприняли его слова как команду и стали подниматься.

Через несколько минут маленький караван снова двинулся в путь.

Запершись в своём кабинете, полковник Франсуа вот уже два часа писал письмо. Одиннадцать страниц, заполненных мелким убористым почерком, лежали на столе, а он продолжал строчить не отрываясь. Из Парижа прибыл нарочный генерала Бижара и потребовал исчерпывающих сведений о положении в Алжире, а положение было не из важных и запутывалось с каждым днём всё больше.

Франсуа принадлежал к той части французского офицерства, которая, по словам журналистов, занимала «примирительную позицию», иначе говоря, требовала прекращения войны и более гибкой политики в отношении Алжира. Два года назад он послал в Генеральный штаб личное письмо на тридцати шести страницах, где подробно, и аргументированно излагал свои соображения о необходимости прекращения военных действий в Алжире. «Вашингтон, — писал полковник, — не громыхает пушками, не опутывает границы колючей проволокой и тем не менее является фактическим хозяином всего южно-американского континента — от Аргентины до Мексики».

В своих взглядах на политику в Алжире полковник Франсуа руководствовался далеко не демократическими принципами. Достаточно вручить бразды правления Алжира людям, покорным французской политике, считал он, и Франция останется хозяйкой положения.

«Как бы крепко мы ни закрывали глаза, — писал Франсуа в Генштаб, — рано или поздно будем вынуждены признать, что французское оружие в Алжире направлено не против отдельных личностей, а против всего народа. Наше же командование наивно полагает, что дело сводится к десяти-пятнадцати смутьянам, и гоняется за неуловимым призраком. В результате мы, как говорят арабы, чтобы изловить кукушку, разрушаем прекрасный минарет. Нелепость этого очевидна. На сегодняшний день в Алжире существует единственный авторитет, завоевавший сердца мусульман, — это Фронт Национального Освобождения. И, хотим мы этого или не хотим, нам придётся сесть за круглый стол с представителями ФНО и начать разговор о перемирии. Чем скорее мы поймём эту печальную истину, тем полезнее будет для нас».

Две последние фразы Франсуа подчеркнул красным карандашом. Он знал, что письмо его кое-кого взбесит, и всё же считал себя обязанным высказать всё, что думает.

Действительно, письмо произвело в Генштабе действие взорвавшейся бомбы. Как Франсуа и предполагал, особое возмущение вызвали подчёркнутые фразы. Переговоры с мятежниками? Да ещё о перемирии?! Почти всё письмо было испещрено вопросительными и восклицательными знаками тех, кто его читал. Особенно много пометок было возле слова перемирие, а кто-то даже написал на полях зелёным карандашом: «Трус!» Если бы автором письма оказался кто-то другой, ему пришлось бы плохо, но Франсуа был старый «алжирец»; признанный специалист по Африке, имел влиятельные связи, нашлись у него и сторонники.

С той поры минуло не так уж много времени — всего два года. Для истории срок малый, по, видимо, вполне достаточный, чтобы многие горячие головы переменили своё мнение. И вот в мировой печати появилось сообщение из Парижа о том, что «в начале апреля в Швейцарии состоится встреча с представителями повстанцев». О целях встречи Париж помалкивал, однако и без того каждому было ясно, что речь идёт о мирных переговорах.

Полковник Франсуа снова выступил на арену. Его перечёркнутое крест-накрест письмо извлекли на свет божий из архивов и на сей раз изучали более глубоко.