Ах, Захар, Захар, и чего тебя потянуло в эту степь под старость лет? Неужели еще не навоевался на хлебном фронте? Так может не остаться времени и для рыбалки, которая все откладывалась из года в год в надежде, что скоро станет повольготнее со временем..

Василий опустил руку на плечо брата, и тот сразу открыл глаза, уставился на него, как младенец.

— Приветствую вас, Захар Александрович! — громко сказал Василий и рассмеялся, удивленный этим детским выражением его лица.

— Черт побери, а я ждал тебя завтра!

Обнимая и целуя брата, Василий почувствовал, как худ и жидковат Захар. Теплая волна мужской жалости к родному человеку, теперь уже единственному после смерти отца, вдруг переполнила душу Василия. Он разогнулся, присел на угол раскладушки.

— Итак, службе конец? — спросил Захар.

— Двадцать восемь лет за плечами.

— И много, и мало!

— Потому и приехал дорабатывать.

— Хвалю, Вася.

— А вот тебе не мешало бы и отдохнуть.

— Только начни отдыхать, как сразу обнаружатся все недуги! Ну-ка пусти, надо вставать, раз гость пожаловал...

С тех пор, как Василий ушел на военную службу, они встречались очень редко.. А когда-то Захар был, что называется, духовным отцом его. Захару еще довелось участвовать в последних схватках с левыми и правыми, и он, Василий, вырос в накаленной атмосфере того далекого времени, когда брат возвращался с партсобраний на рассвете. Захар, бывало, гордился даже тем, что приучил братишку с ребячьих лет к чтению «Правды».

Все это припомнилось вдруг Василию Александровичу, который с затаенной грустью поглядывал на брата. Да, сдал, сильно сдал Захар. Всю жизнь на партийной работе, где никто не учитывает никаких сверхурочных. Больше трех десятилетий работал на износ и теперь вот отказался уйти на пенсию.

— Живу пока один, но скоро пожалует моя Поля-Полюшка, — говорил Захар, готовя на скорую руку холостяцкий завтрак — яичницу-глазунью с ветчиной. — Как там нежатся твои на Рижском взморье?

— Спасибо, все здоровы.

— Наконец-то мы соберемся вместе.

— Это признак старости.

— Тоже мне старик! Что значит армейская закалка, можно позавидовать!

Василий Александрович действительно выглядел молодцом: по-юношески строен, гибок, на лице лишь самые первые морщинки и в глазах нисколько не поубавилось того ровного, спокойного света, который выдает людей отменного здоровья. Ему сейчас было как-то и неловко рядом с постаревшим братом. Ничего не поделаешь, разница почти в десять лет сказывается во второй половине жизни двойной разницей.

После чарки они разговорились посвободнее. Василий Александрович всегда был резковатым в своих суждениях, а теперь эта резкость стала еще заметнее.

Раньше Захар оправдывал его запальчивость комсомольским возрастом, думая, что она пройдет со временем. Но, оказывается, не только не прошло, а усилилось: он не признавал теперь никаких полутонов, высказывался категорически, безапелляционно.

В свою очередь Василий Александрович отметил для себя, что брат не то чтобы заделался этаким добрячком, но во всяком случае стал сдержаннее в своих оценках событий быстротекущей жизни. И они, прислушиваясь друг к другу, объясняли эти перемены каждый по-своему. Захар считал, что долгая военная служба неминуемо наложила на брата сильный отпечаток: привык командовать, вот и рубит с плеча. А Василий Александрович решил, что брат, как видно, до сих пор переживая ломку некоторых старых представлений, невольно сглаживает острые углы. Он даже подумал сейчас о том, что Захар, наверное, потому и освобожден с поста секретаря райкома, что оказался не в полном ладу со временем. Эта мысль явилась ему неожиданно, — он едва не спросил об этом прямо, безо всяких обиняков.

Они проговорили целых два часа, и все о делах общих, а не личных, будто виделись чуть ли не каждый месяц.

— Ну, мне пора в свой партком, — сказал, наконец, Захар.

— Так ты ничего и не поведал о себе, — упрекнул его Василий Александрович.

— Да ведь и ты хорош!

— С тебя беру пример.

— Ладно, теперь-то у нас будет время для семейных пресс-конференций.

Василий Александрович подвез брата до совхозной конторы, и они расстались до первого воскресенья.

А с Братчиковым Синев встретился в обкоме. Прямо в кабинете первого секретаря они обнялись и расцеловались. Они не защищали Брестскую крепость, не умирали долгой смертью в немецких лагерях, но смерть всегда стояла у них за плечами, у огневых позиций противотанковых батарей. Секретаря обкома тронула эта встреча, он сказал:

— Мои напутствия, видимо, излишни, сработаетесь, раз вместе воевали.

Когда-то они клятвенно обещали друг другу встретиться после войны при любых условиях, и уж, конечно, не потерять друг друга из виду, переписываться как можно чаще. Так оно и было сначала. Но потом связь их начала ослабевать, а в сорок седьмом году оборвалась совсем. Трудно сказать, кто виноват — Синев или Братчиков. Пожалуй, виноваты оба в равной степени. А впрочем, что значит переписка с ее житейскими пустяками в сравнении с молчаливой мужской дружбой, способной выдержать какую угодно проверку временем?

Всю дорогу от областного центра до строительной площадки они говорили о своих однополчанах. Спрашивал Алексей Викторович, отвечал Синев. «Где теперь наш весельчак капитан Астафьев?» — «Убит в Восточной Сербии, при взятии Ягодины». — «А начальник штаба старший лейтенант Мелехин?» — «Погиб под бомбежкой на Балатоне, во время третьего контрнаступления немцев». — «Был у меня в батарее сержант Коля Хаустов, ты его должен знать, стихи писал в дивизионную газету». — «Подорвался на мине, когда мы после победы совершали марш от Праги к Клужу. Сошел с дороги за цветами...»

Убит, погиб, подорвался на мине, умер в госпитале, сражен выстрелом из-за угла... А Братчиков целых пятнадцать лет числил их всех в живых.

— Как Витковский, узнал тебя? — спросил в свою очередь Синев.

— Нет, конечно. Пришлось напомнить ему о переправе через Кубань. Все-таки молодец Витковский. Не усидел и месяца без дела. Нравятся мне такие.

— Прошумел во всех газетах.

— Зато ты преподнес сюрприз в виде своей персоны. Даже брату, в совхоз, ничего не написал.

— Я звонил Захару — из Москвы и из обкома.

— Странно, он словом не обмолвился.

— Уговор был на сей счет. Не хотелось втягивать старых дружков в эту историю с моим назначением, чтобы обошлось, так сказать, без протекционизма!

— Когда мне сообщили, что нашелся какой-то там служака-рубака, то я было приготовился к схватке, — без меня меня женили!.. А тебя не смущает, что твой бывший подчиненный оказался теперь твоим начальником? Военные — люди честолюбивые.

— Могу служить под твоим началом хоть водовозом.

И остаток пути они проговорили о войне, о ее уроках.

Братчиков слушал Синева с жадным любопытством: запасники всегда наивно сомневаются, как бы там без них не забыли уроков прошлого...

В июньский полдень в степи останавливается все: и солнце, и ветер, и облака. Сурки прячутся в своих норах-катакомбах; дремлют, раскрылившись, беркуты на каменистых горках; отлеживаются в зарослях чилиги, бобовника и вишенника матерые лисицы; даже трескотня кузнечиков в выжженной траве стихает. Природа знает свой мертвый час. И люди, повинуясь ей, устраиваются в тени передохнуть немного, пока не спадет жара и ветер не тронется с Уральских гор, подгоняя уставшие от долгих странствий сухие тучки, поторапливая солнце, изленившееся на летнем большом привале.

Синев застал Братчикова одного в пустом здании управления строительства (оно только что было сдано в эксплуатацию).

— Я уже решил, что ты тоже спишь, — сказал Братчиков. — Даже главный инженер избаловался.

— Чтобы не мешать тебе собраться с мыслями.

— Что мысли, надо собираться с силами. А нас вот все подводят и подводят: опять срезали заявку на цемент, недодали одиннадцать тяжелых самосвалов, задерживают рабочие чертежи котельной.