Наталья поднялась, медленно пошла в гору.

Странно, до самого вечера ей не давал покоя сегодняшний случай на полевой дороге. В конце концов она вынуждена была признаться себе, что не думать о Витковском уже не может. После их первой встречи на берегу протоки он все настойчивее искал новых встреч, и все тревожнее становилось на душе у Натальи: а что если это любовь? Тревога сменялась радостью, кратковременной и бурной, как в юности. И вслед за тем наступал час раздумья о прошлом и о будущем. Эту переменчивость в ее настроении заметила Надя Бороздина, которая недавно спросила ни с того, ни с сего: «А вам Витковский нравится?» Она уклонилась от ответа. «Нравится, определенно нравится! — торжествовала Надя, точно это было ее великое открытие. — Довольно притворяться! Хотите, я узнаю кое-что о нем здесь, у одного служаки? Он видел его на фронте. А?» — «Какое это имеет значение?» — слабо, для приличия возразила Наталья. И уже через несколько дней Надя с увлечением рисовала, не жалея красок, портрет бесстрашного, сурового, но справедливого человека, любимца Федора Герасимова, который готов был идти за ним в огонь и в воду. Судя по всему, она перестаралась. Она еще и не догадывается, что именно в срединные годы легче всего ошибиться, понадеявшись на силу привычки. Все, что угодно, только не привычка — родная сестра житейского благоразумия.

Тогда подальше от такого счастьица с Павлом Фомичом Витковским...

А ему в тот день было не до лирики. Его без конца раздражали непорядки на бригадных станах. То штурвальных не подобрали, то продуктов не подвезли, то какой-то неисправимый искатель приключений отправился на мотоцикле в соседний Казахстан за водкой. Он укреплял дисциплину твердой рукой: немедленно писал приказы, строго наказывал виновных и мчался дальше. Нарочные, посылаемые им на центральную усадьбу, всех подняли на ноги: главного инженера, председателя рабкоопа, главного агронома, секретаря парткома, главного бухгалтера.

Он вернулся поздно вечером, бросил запыленный «газик» прямо у крыльца своего пустого дома и, умывшись, лег спать. Не хотелось ни есть, ни читать газеты. Даже радио не включил. Устал сильно. И расстроился: около двух месяцев он в совхозе, а до сих пор не может подобрать вожжи, распущенные его предшественником.

Он сердито переворачивался с боку на бок: опять эта бессонница, как в Риге. Пошарил на тумбочке коробку папирос, разбередил ранку на запястье — и только сейчас вспомнил Журину: «Сердобольная, щепетильная дамочка, готовая расплакаться над каждой птахой». Но нет, неправда! Он ясно представил себе, как Наталья спускалась по косогору, как ловко делала ему перевязку, не замечая, что ее заносчиво вздернутые, словно у девчонки, груди касались его руки; как изменилась она в лице, нечаянно заговорив о погибшем на фронте муже...

Сколько было ей тогда, в сорок третьем? Пожалуй, не больше двадцати. И с тех пор одна. Чувствуется характер... Так в чем же дело? Не раздумывай, Павел, живо иди навстречу, пока не поздно. Ты же знаешь, что в такие годы легко и разминуться.

Тылы, тылы...

О чем бы ни заходила речь на планерках в тресте или на партийных собраниях под открытым небом, какие бы вопросы мировой политики ни обсуждались среди рабочих, все, в конце концов, сводилось к одному: как ускорить подвоз строительных материалов на площадку.

Случалось, что бригады каменщиков перехватывали друг у друга машины с кирпичом, не обращая внимания на уговоры и угрозы работников технического снабжения, и сразу же пускали кирпич в дело, пока не появлялся на месте происшествия Братчиков. Пришлось даже уволить одного из бригадиров.

Тылы находились в ста двадцати километрах от площадки: на маленькую железнодорожную станцию с громким названием «Интернациональная», что затерялась в безводной степи, прибывали эшелоны со всяким добром, которое сам Госплан, обычно прижимистый и скуповатый, щедро слал на стройку. Дальше все это надо было перевозить на грузовиках, которых не хватало. Синев оказался в роли «Чуснабарма», как в шутку называл Василия Александровича начальник строительства.

— А что сие значит? — спросил он Братчикова, впервые услышав от него это диковинное словообразование.

— Не знаешь? Тоже мне, военная косточка! Была такая должность во времена гражданской войны. Чуснабарм — чрезвычайный уполномоченный по снабжению армии. Одним словом, гроза. Это тебе не уполномоченный по хлебозаготовкам. Бери выше!

И Синеву действительно приходилось «брать выше»: так как не хватало и шоферов, он ввел на автобазе десятичасовой рабочий день при молчаливом согласии постройкома, председателем которого был избран отставной майор, никогда не состоявший ни в каком профсоюзе. Среди демобилизованных солдат и офицеров продолжал действовать армейский распорядок дня, и кодекс законов о труде еще не был признан этими людьми, привыкшими выполнять свой долг без всяких компенсаций.

Синев появлялся в гараже с восходом солнца, когда водители, приняв машины из рук в руки, тут же заправляли их горючим и, наскоро оформив путевки у дежурного диспетчера, отправлялись в дальний рейс, по холодку. Синев подсаживался к кому-нибудь в кабинку. Безвестный проселок-летник, с зеленой серединкой подорожника меж колеями, давно превратился в широкий, до блеска накатанный большак. Василий Александрович не раз удивлялся тому, как это расстояние от стройки до железнодорожной станции все сокращается и сокращается: месяц назад спидометр отсчитывал сто двадцать два с половиной километра, потом, стал отсчитывать чуть больше ста двадцати, а сегодня набралось сто восемнадцать и три десятых. Не сговариваясь друг с другом, шоферы спрямляли даже малые извилины бывшего проселка — то угол срежут, то, минуя мостик через обессилевший ручей, махнут прямо через овраг, то, не объезжая кулигу буйного чилижника, проложат торный шлях по целине. Так вот и сэкономили четыре километра.

— Кто же у вас додумался до этого? — спросил он сегодня своего старого знакомого, что ловил раков на Сухой речке.

— Оно само собой получается, товарищ начальник. Один рискнет, другой — за ним; глядишь, к вечеру появилась новая дорожка. Обычное дело у нашей братии. Дороги всегда прокладываются сообща.

— Ну а раков-то все ловишь?

— Теперь не до них, товарищ начальник. Еле успеваю делать две ездки в смену. Не поверите, ладони прикипают к баранке. Спасибо вам, вы тогда спасли меня, а то бы Алексей Викторович показал, где раки зимуют!

Синев посмеивался, слушая его. А он — рад случаю (есть с кем потолковать в пути) — с удовольствием продолжал:

— Был у нас на фронте командир автомобильной роты...

— Разве ты воевал?

— Что, не верится? Маленькая собачка до старости щенок! Так вот, был у нас командир автороты, вспыльчивый, но незлопамятный. Настоящий русак. Однажды залетел я наброшенное немцами минное поле, — тоже не терпелось срезать уголок, вот и не обратил внимания на колышек, который воткнули саперы. Остановился уже в двух шагах от мины, что вылупилась из-под снега. Слез, только хотел шагнуть, да замер, нога повисла в воздухе: куда ни глянь, всюду эти вьюшки, а одна, противотанковая, верите ли, устроилась под самым карданным валом. Крышка тебе, товарищ Гущин! — это я о себе так думаю. Откуда ни возьмись командир автороты. Как напустился на меня: «Что, соскучился по тому свету? Могу командировать туда, где Макар телят не пас!» Мне сделалось до того весело, что я не совладал с собой, говорю ему: «Поздно, товарищ капитан, посылать меня к Макару, я и без того очутился там, где он не пасет своих телят...» Смотрю, капитан ухмыльнулся разок, другой и расхохотался, сел на подножку, протянул мне шикарные венгерские сигареты, какие курил разве только Хорти. Потом мы добрый час вытаскивали с этого чертова поля мой грузовичок, осторожненько тащили, минуя каждую кочку. Комроты все удивлялся, до чего ж я лихо проехался между смертями, не задел ни одну из них. Фортуна!

«Куда ты клонишь?» — подумал Синев.