— И потому, наконец, что и ты для меня тоже небезразличен, Федор...

Она произнесла это очень просто, даже скороговоркой, точно не в первый раз. Он встал.

— Это правда?

— Я сказала все, — как-то невесело улыбнулась Надя, будто пожалев о том, что уже сказала. — Эх, Федор, Федор, ты совсем ничего не видишь...

— Да я и сейчас не верю.

— Вот, может быть, поэтому я и не прошла мимо тебя. Понимаешь?

— Нет. То есть да! Но, в общем, я все-таки плохо понимаю. Потом пойму. Постараюсь понять. Непременно!

— А теперь иди, Федор, — она через стол протянула ему руку.

Они постояли друг против друга: Герасимов, на целую голову выше ее, крепкой, ладной казачки, немного ссутулился, чтобы не пропустить мимо себя притемненный свет этих глубоких глаз, а Надя, вскинув гордо красивую голову, с лукавой пытливостью, молча приглядывалась к нему, — вот ты какой, оказывается.

— Иди, — повторила она строже.

И тогда он повиновался. Он мог идти сейчас до самого предгорья. Идти, идти. Только без остановок. Чтобы ни о чем не думать. Чтобы обойти всю степь и в изнеможении упасть где-нибудь в ковыль.

А Надя заставила себя работать. Она подготовила телеграфную сводку в область, прочла ее от начала до конца, — все в порядке. Но начальник планового отдела не подписал, заметил ошибку. Она тщательно, цифру за цифрой, переписала декадку на чистый лист бумаги, и опять ошиблась, хотя уже в другом месте. «Да что с вами, Надежда Николаевна?» — с недоумением спросил ее начальник.

Пытаясь сосредоточиться, войти в деловой ритм, она стала звонить на участки, напоминать экономистам о месячном отчете. Так и закончился этот нескладный рабочий день. Надежда Бороздина терпеть не могла тех людей, которые только делают вид, что чем-то заняты. И вот сама оказалась в таком положении.

Федор долго бродил за поселком, вокруг полевого аэродрома. Вечерело. Сытые, отъевшиеся после зимней спячки байбаки, с важным видом приняв стойку «смирно» на бровках своих нор, негромко пересвистывались друг с другом. Он проходил мимо сурков, будто стоявших в почетном карауле, и дивился их  с т р о е в о й  выучке. Потом, когда солнце закатилось сурки исчезли. Только в небе еще пел, снижаясь, одинокий жаворонок. Потом и он смолк. Даль сделалась сиреневой, под цвет уральского предгорья.

На стройке разом вспыхнули наружные огни. Тогда Федор повернул обратно, чувствуя тяжелую усталость во всем теле. Он добрался до своей палатки уже затемно. Не раздеваясь, даже не сняв рабочие ботинки, повалился на кровать, как безнадежно пьяный, едва осиливший дорогу к дому.

Спал глубоко, безо всяких там сновидений, которые обычно не давали ему покоя.

Зачерпнет экскаватор полный, с верхом, ковш, — и в каждом ковше целое богатство: то полуметровый пласт великолепного чернозема, который жаль выбрасывать в отвал, то комья зеленоватого серпентинита с тонкими прожилками асбеста, то россыпь мучнистой охры такой неправдоподобной желтизны, что невольно прищуриваешь глаза.

Мелкое зверье переполошилось, начало переселяться на юг, на еще нетронутые массивы казахской целины, бросая обжитые норы. Особенно заторопились домовитые сурки, чтобы до холодов устроиться в чужих местах; а суслики нагловато держались до последнего, и уже не один из них угодил в кубовый ковш экскаватора, а оттуда — в самосвал.

В утреннем небе часами кружили беркуты, обучая резвых подорликов. В полдень они опускались на окрестные холмы и дремали, раскрылившись. А люди, бросив работу, прятались в выгоревших добела палатках. Но как только солнце трогалось с места, снова все приходило в движение на земле и в небе: люди заводили и включали моторы, птицы взмывали ввысь. Когда беркут, высмотрев оттуда суслика-переселенца, камнем падал на гребень отвала, какой-нибудь шофер невольно притормаживал машину, любуясь, стремительным пике.

Синев приезжал сюда ежедневно. Здесь ему не мешали ни телефонные звонки из совнархоза, ни предостерегающие советы Алексея Братчикова. Взявшись за новое дело с большой неохотой, он постепенно увлекся и все реже вспоминал о том, что собирался дать бой Зареченцеву, как только тот пожалует на площадку: «Черт с ним, в конце концов!» — решил он, довольный тем, что на стройку потянулись добровольцы.

Тут Братчиков прав: есть что-то и таинственное в притягательной силе новых строек. И у каждой из них свое магнитное поле: у одной оно простирается на тысячи километров, у другой — на сотни. В сфере притяжения «Асбестстроя» оказалось несколько областей, расположенных в центральной части Волжского бассейна (дальше на запад действовали более мощные магнитные поля сибирских электроцентралей).

Синев принял за месяц более пятисот человек. Холостяков селил в палаточном городке, — благо, палаток сколько угодно; а семейных направлял в поселок золотого прииска, — тоже благо, что поселочек наполовину пустовал. В давнюю  т о р г с и н о в с к у ю  пору, когда желтый металл собирали по крупице, чтобы наладить производство черного металла, здесь был основан полукустарный рудник. Верно, его золото обходилось государству «дороже всякого золота», как сказал Синеву один старожил; но прииск свою роль сыграл, и тихо, скромно, как полагается вдоволь поработавшему старателю, доживал теперь остаточные годы. Молодежь подалась на восток, кто в Сибирь, кто на Колыму, а старички, сполна отдав свое в актив внешнеторгового баланса, никуда больше не хотели двигаться. Они и приняли на постой семейных рабочих новостройки, — все будет с кем коротать зимние вечера, хотя народ и странный: помешались на этом горном льне, сразу видно, что понятия не имеют о золотых жилах, не говоря уже о самородках.

Вернувшись сегодня из гостеприимного поселка, Синев намеревался после обеда съездить на станцию, где разгружались кирпич и цемент. Но не успел он пообедать, как к дощатой конторке подкатили сразу две машины: черный лимузин Зареченцева и «газик» управляющего трестом. С ними приехали трое незнакомых инженеров, заведующий строительным отделом и инструктор обкома партии.

— Ого,сколько земли перелопатили! — сказал Зареченцев, осматриваясь вокруг.

Синев только глянул на него сбоку: на обветренном лице Вениамина Николаевича поигрывала улыбка победителя.

— Признаюсь, я не поверил Братчикову, когда он назвал мне объем земляных работ, выполненных за полтора месяца.

— За месяц, — поправил его Синев.

— Пусть за месяц, если вам так нравится.

Он широко шагал впереди всех, длинный и сутулый. Иногда приостанавливался, брал горсть охры или зернистого песка, разминал в кулаке и бросал под ноги размашистым движением руки. Только чернозем не интересовал этого сеятеля.

Он был доволен собой: положено начало еще одной большой стройке, четвертой за четыре года его работы в совнархозе. Как год, так новый комбинат — медный, химический, никелевый, асбестовый. А где комбинаты, там и города, электростанции, железные дороги. Москва уже снова заметила его, Зареченцева, хотя в наше время трудно обратить на себя внимание Москвы и еще труднее заслужить ее уважение вторично. Здесь без риска не обойдешься. Рисковал же он год назад, поторопившись с никелькомбинатом; рисковал и весной, начиная сооружение асбестового. Лиха беда — начало. Пройдет несколько месяцев, и ни у кого не поднимется рука вычеркнуть из титульного списка эти стройки. А осенью или зимой могут позвать в Москву: строители, как видно, опять получат полную самостоятельность. Что ж, не стыдно будет возвращаться, имея за плечами такие комбинаты. Хорошо, что не поехал в пятьдесят седьмом в какую-нибудь из подмосковных областей. Занимался бы там реконструкцией да капитальным ремонтом. Немного заработаешь на ремонте. Но сколько  р е м о н т н и к о в  оказалось в министерстве, когда речь зашла об Урале, Сибири, Дальнем Востоке! Ну и пусть их дремлют в электричках, — ближе к Москве не тот, кто мотается в пригородных поездах...

А если тебя не пригласят ни в один из госкомитетов? Что тогда? Если тебе придется дорабатывать последний десяток лет вместе с братчиковыми и синевыми?.. Вениамин Николаевич не хотел сейчас думать об этом.