— К бою! — приказал Синев, хотя расчеты давно были на местах, а пушки давно были заряжены.

Сейчас все зависело от наводчиков. Когда в просветах между разрывами появлялся темный силуэт танка, раздавалось сразу несколько звонких выстрелов. Танк нырял в глубокую воронку, затянутую дымом, и всплывал на поверхность где-нибудь уже в другом месте или не всплывал вовсе. Противнику удалось выбить пехоту из своих траншей. Она возвращалась на исходный рубеж, то и дело спотыкаясь, как возвращаются с земляных работ.

Немцы не преследовали: над ничейной полосой сомкнулся багряный занавес плотного заградительного огня. Первый акт сражения кончился. Театр военных действий опустел.

На чьей же стороне победа?

Ни одна из сторон не продвинулась ни на шаг. Как будто все без перемен. И лишь наметанный глаз комдива уловил излишнюю нервозность немцев. Но комдив ничего не сказал Витковскому, который и без того был не в духе.

Синев обошел орудия — их осталось всего семь. Был тяжело ранен молодой боец из новичков, мобилизованных полевым военкоматом. Он так и провоевал эти дни в пальтишке, но в тыл его отправили, укрыв шинелью (кто-то из артиллеристов отдал свою). Был легко ранен в голову Круглов. Военфельдшер Дуся перевязала ему рану, намотав столько марли, что фуражка едва держалась на затылке, и лейтенант, как лихой конник, опустил черный лакированный ремешок, туго перетянув им щеки и подбородок.

— Надо показаться врачу, — сказал Синев.

— Вечером схожу в медсанбат, товарищ майор.

Он не настаивал. (Он долго потом не мог простить себе этого.)

А на НП комдива готовилась новая атака. Были посланы во все концы офицеры связи с новым боевым приказом. Витковский не отходил от телефонов, вызывал командиров частей, с трудом выслушивал их предельно краткие доклады, сердито подергивая плечами, распекал за невыполнение задачи и требовал, требовал добиваться успеха любой ценой.

Когда очередь дошла до истребительного противотанкового дивизиона, генерал внушительно предупредил Синева:

— Если отстанете от пехоты, считайте себя пехотинцем! Понятно?..

Второй атаке предшествовали массированные залпы гвардейских минометов. Давно обуглившаяся донецкая земля вспыхивала желтыми языками пламени, будто осенние дождевые тучи поливали ее керосином. Черный дым заволакивал полуденное солнце, и ранние сумерки опускались над всхолмленной степью.

Такого еще не видывал майор Синев за два с лишним года.

Как только стрелковые батальоны снова приблизились к немецким траншеям, он выдвинул свои пушки за передний край, расположив их в бывшей нейтральной зоне, на танкоопасной седловине меж высотами. Он сделал все, что было в его силах. Оценивая эту позицию зорким профессиональным взглядом артиллерийского разведчика, он подумал: «Если пехота отойдет, то дивизиону придется худо. Нельзя же снимать орудия на глазах у отходящей под огнем пехоты: кто-нибудь дрогнет, побежит, и тогда — катастрофа».

Не надеясь больше на легкие танки и самоходки, противник ввел в дело «тигры» и даже две «пантеры». Они принялись утюжить только что брошенные траншеи, разворачиваясь вдоль фронта и подставляя бока под прямую наводку кинжальных батарей. Синев открыл беглый огонь.

Заметив в лощине его орудия, расположенные в непосредственной близости от переднего края, немцы решили, как видно, наказать смельчаков за дерзость: оставив в покое измученную пехоту, они устремились прямо на синевский дивизион.

Неизвестно, чем бы кончился такой неравный бой — семь тяжелых танков против семерки малокалиберных пушчонок, — если бы вовремя не подоспели «Т-34», стоявшие в резерве, за высотой. Танки столкнулись лоб в лоб, на виду у артиллеристов. Танковая схватка продолжалась считанные минуты: немцы не выдержали, повернули вспять.

Синев насчитал на изрытом поле пять машин: две немецкие и три наших. Когда дым рассеялся, он увидел слева, за траншеями, еще одного бронированного немца, которому тоже не удалось дотянуть до своих. Значит, баш на баш.

Так на чьей же стороне победа?

Верно, противник был немного потеснен: стрелковые батальоны левофлангового полка вклинились в его оборону и прочно удерживали занятый рубеж. Но зато на участке соседней дивизии эсэсовские автоматчики снова отбросили учебную роту. Выходит, что клин за клин.

Наступила тягостная тишина, означавшая конец второго акта.

Синев приказал выдать солдатам двойную порцию мясных консервов и сам прилег на пожухлую траву, достал из полевой сумки бутерброды, заботливо припасенные ординарцем. Трава пахла дымом. Он растер на ладони блеклые лепестки душистого горошка: даже цветы пахли порохом.

В обеденный перерыв люди и на фронте шутят, посмеиваются друг над другом. Обед есть обед, тем более, если командир разрешил с устатка заветные сто граммов. Синев невольно прислушивался к своим солдатам, не в первый раз завидуя их мудрому отношению к смерти, которая только что стояла за спиной у каждого. Прошло всего полчаса — и о ней забыли, не удостоив ее ни единым словом. Когда солдат ест хлеб, он говорит о жизни. А если солдат еще и выпьет малость, то он, пожалуй, и о любви заговорит — добро, мечтательно; и слушая его, никто не посмеет сказать тех просоленных слов, которыми щеголяют циники, не знающие, почем фунт лиха.

Нет, нигде так не обожествляется женщина, как на войне: в минуты опасности — -мать, в минуты досуга — жена, невеста.

Сейчас артиллеристы говорили о фельдшерице Дусе, о ее красоте и храбрости. С чего начался разговор, Синев не знал, но Дуся, действительно красивая рослая украинка, превозносилась чуть ли не до небес. Солдаты не скупились на сравнения, — всяк видел в ней свой идеал. Да это и понятно: она тут представляет всех тех женщин, что сутками не выходят из цехов, пашут землю на коровах, с носилками встречают на вокзалах дальние санитарные поезда. Дуся здесь точно для того, чтобы в мужской памяти не потускнели лица, не смолкли голоса солдаток. И бойцы, говоря о ней, втайне думают, конечно, о своих любимых.

А она, ничего не подозревая, сидит в сторонке под кустом шиповника и перечитывает письмо. От кого? От матери, от подружки или от друга? Кончив читать, осторожно складывает его, прячет в кармашек гимнастерки, который и без того топорщится на ее груди. Потом наспех причесывает волосы, зажав в ладони трофейное сферическое зеркальце — дар разведчиков.

Синев раскрыл полевую книжку, и там, где полагается писать боевые донесения, черкнул: «Представить Гончаренко к Звездочке» (зная, впрочем, что в лучшем случае дадут медаль, усомнившись в истинных заслугах девушки, смелости которой завидуют солдаты).

Он позвал Круглова, подошедшего к бойцам.

— Как чувствуете себя, лейтенант?

— До свадьбы заживет, товарищ майор.

— Смотрите, жена вам пропишет такую свадьбу!..

— Она у меня славная, товарищ майор. А что касается свадьбы, то мы с ней почти и не жили еще, так что не грех погулять после победы.

— Это верно. Жизнь начнется как бы сызнова.

— Сызнова... у того, кто уцелеет.

— Только не хандрить, лейтенант! Как стемнеет, отправляйтесь в медсанбат, покажитесь хирургу.

— Слушаюсь, товарищ майор.

Оставшись опять наедине со своими мыслями, Василий Александрович припомнил Ольгу. То ли под впечатлением этих разговоров о Дусе Гончаренко, то ли оттого, что лейтенант Круглов с чувством отозвался о жене, — перед ним неожиданно возникла его Оля так близко и реально, что хотелось встать и пойти ей навстречу.

— Майора к телефону! — крикнул дежурный телефонист.

— Майора к телефону!.. — повторили в кругу бойцов, расположившихся за орудийным двориком.

Синев поправил кобуру и зашагал к глубокой воронке от авиационной бомбы, где обосновались домовитые связисты. Комдив сообщил открыто, без всяких иносказаний, что в пятнадцать ноль-ноль начнется третья атака. Синев привычно глянул на часы: оставалось несколько минут.

— По местам.

И видения исчезли. Суровая реальность пришла на смену галлюцинациям.