Они обогнули северный квартал микрорайона и вышли в открытое поле, где темнели близ полотна дороги приземистые склады для цемента и одинокий финский домик — временный вокзал конечной станции Рудная. Лениво струилась утренняя поземка. Заросли камыша вокруг озер, щедро опушенные снежком, выглядели дремучим бором, который каким-то чудом поднялся здесь за одну ночь. И вся степь неузнаваемо помолодела: куда девалась ее грусть-печаль, навеянная бесконечными осенними дождями.

Чуть ли не из-под ног Синева вымахнул матерый заяц, отбежал немного в сторону, приостановился на несколько секунд и, вскинувшись над ковылем, белой молнией стрельнул в балку.

— Ату его, ату! — крикнул Братчиков, звонко хлопая в ладоши.

Поезд прибыл лишь к обеду. Он продвигался очень осторожно, явно не доверяя путевому обходчику — морозу. Но еще издали дал знать о себе протяжными трубными сигналами. Встречать вышли все.

После митинга началась разгрузка. Федор облюбовал для своих ребят две платформы с кирпичом; однако его бригаду потеснили, — другим тоже хотелось отличиться. Женщинам из управления строительства дали работенку почище: они разгружали хозяйственный инвентарь и разные деликатные вещички, вроде электроламп или плафонов.

Надя оказалась почти рядом с Федором. Всякий раз, возвращаясь от штабеля к вагону, он отыскивал ее глазами у соседнего крытого пульмана.

Какая ведь — не подымет головы, не взглянет в его сторону. До чего же непостоянная эта Надежда Николаевна: то улыбнется, заговорит, как с равным, больше того, сама пригласит пройтись после работы по берегу протоки; то, как бы спохватившись, посуровеет, заторопится домой, сухо бросит на ходу: «Не забудьте, Герасимов, во вторник очередное занятие».

Она руководила кружком конкретной экономики. Федор первым записался в кружок, узнав, что вести его будет не кто иной, как Бороздина. Он готов был штудировать что угодно, только бы встречаться с ней хоть раз в неделю. Ну, а конкретную экономику сам бог велел изучать бригадиру. И он теперь все чаще просиживал в библиотеке допоздна, упрямо одолевая книжку за книжкой. Добрался и до «Капитала», чтобы быть, так сказать, на высоте. Его прилежание было замечено. Надя спрашивала старательного ученика лишь в исключительных случаях, когда никто не мог ответить на какой-нибудь вопрос. Он вставал и четко, по-военному, словно на занятиях по тактике, объяснял, что такое выработка на человеко-день или из чего складывается себестоимость кубометра кирпичной кладки; а она утвердительно кивала головой и в заключение говорила: «Видите, товарищи, оказывается, очень просто».

В общем, на что только не способна эта любовь, вдобавок к тому еще и безответная!

Случалось, что после занятий они шли вместе в столовую. А недавно Надя попросила Федора проводить ее до поселка геологической экспедиции.

Наконец-то можно будет поговорить по душам.

— Вы любите научно-фантастическую литературу? — неожиданно спросила Надя.

— А что?

— Так, интересно.

— Нет, не люблю..

— Но почему же?

— Холодом веет от таких романов.

— Не понимаю вас, Герасимов.

И он вынужден был доказывать ей, что фантастика, может быть, и увлекает тех, кто интересуется техникой будущего, но составить себе представление о человеке будущего по таким книжкам невозможно. Совсем чужие люди. Конечно, умные, образованные, но какие-то неземные, лишенные всяких чувств. Мы вот до сих пор восхищаемся Спартаком, поем песни о Степане Разине, читаем стихи о декабристах, а герои фантастических романов, кроме своих ракет, знать ничего не хотят: они будто переселились на Землю из других миров, им будто не приходилось держать в руках учебников истории; в общем, их интересуют только одни галактики. Да и любят эти люди холодно, не ревнуя, не страдая, не радуясь. Поэтому он, Герасимов, скорее прочтет исторический роман, чем фантастический, если уж не окажется в библиотеке стоящей книги о нашем времени.

— Какие рассуждения в космический век! — сказала Надя. — А я думала, что вы — мечтатель.

Он промолчал, задетый за живое.

— Спасибо, теперь я доберусь одна. До свидания, Герасимов.

Он пошел обратно. Отойдя на приличное расстояние, оглянулся: Надежда Николаевна уже стучала в окошко дома, где жила геолог Журина. Вот встретятся сейчас, посидят за чашкой чаю и, конечно, посмеются над ним, старшиной-сверхсрочником, который в пух и прах разнес научную фантастику. Нет, Федор, ты не должен выглядеть смешным, пора бы тебе взяться за ум и оставить в покое эту казачку-гордячку.

...Бригада Герасимова закончила разгрузку кирпича, устроила перекур. А управленческие работники еще таскали картонные коробки с электроарматурой, мотки провода и прочую мелочь.

— Не помочь ли нам плановому отделу? — Борис Арефьев заговорщически подмигнул Мише Перевозчикову.

— Давайте возьмем экономистов на буксир! — с готовностью отозвался Миша.

Даже этот мальчик начинает подсмеиваться над ним, Федором Герасимовым.

Они дружной гурьбой окружили пульман. Через каких-нибудь четверть часа вагон был пуст.

Возвращались со станции разгоряченные, и не верилось, что термометр показывал двадцать два градуса ниже нуля. Федор шел вместе с Бороздиной. Их учтиво обходили, Арефьев и тот прибавил шаг. Все же молодцы его ребята!

— Не представляю, как вы до сих пор живете в своей палатке, — сказала Надя. — Холодище, видно, страшный.

— Как в космосе.

— А вы, оказывается, злопамятный! Я рассказала Журиной о вашем отношении к фантастическим романам. И знаете, Герасимов, она согласна с вами.

— Мне бы еще вас убедить.

— Не пытайтесь. Мы с вами вечно будем спорить.

Эти ее слова прозвучали с той женской игривостью, которая всегда обнадеживает мужчин.

И, стараясь поддержать ее в этом настроении, Федор заметил:

— В общем, не получается у нас с вами конкретного разговора.

— Вы о чем?

— Конечно, не о конкретной экономике.

Она тихо рассмеялась, сбоку, искоса взглянула на него. Как хороша!

Игольчатый иней на прядке волос, на бровях и на ресницах мягко оттенял вечернюю синеву ее глубоких глаз. Что делает иней с женским лицом! (Знают ли об этом сами женщины?)

— Хотите, Надежда Николаевна, я расскажу вам об одном человеке, с которым познакомился на прошлой неделе?

— Ну, слушаю, Герасимов.

— Он работал в одной областной организации. Интеллигентный, добрый такой. Женился рано, студентом. Прожил с женой семь лет и полюбил другую. Полюбил, понимаете? А ему на работе учинили допрос, пригрозили выговором. Но вторая любовь бесстрашна...

— И он приехал к нам?

— Да. Алексей Викторович прав, говоря, что на стройку тянутся или энтузиасты, или выбитые из колеи.

— Не слыхала я от дядюшки подобных изречений.

— Никогда не пойму, как можно наказывать за любовь. Будто человек лишен права полюбить второй раз в жизни.

— К слову пришлось, а вы сами-то любили когда-нибудь?

— Я?.. Нет. Хотя был грех — увлекался одной замужней женщиной.

— Вот видите, оказывается, вы не случайно защищаете этого товарища! Полюбил — разлюбил, пришла любовь — ушла любовь... Это мне не понятно. Однако рассказывайте-ка лучше о себе.

Нет, не умеют мужчины до конца беречь такие тайны. Когда-то Федор дал себе слово, что никому и ни за что не расскажет о своем увлечении Верой Владимировной Гордиенко, женой начальника штаба артполка. Никто на свете не должен был знать, какие он писал ей наивные, высокопарные письма, иногда даже в стихах; как вызывался вне очереди дежурить на контрольно-пропускном пункте, чтобы лишний раз взглянуть на освещенные окна квартиры подполковника; как однажды, проходя через КПП, Вера Владимировна тайком передала ему записку («Милый мальчик, не надо обманывать себя иллюзиями»), и как не находил он себе места в тот черный день, когда узнал о переводе Гордиенко в Вильнюс, — мог бы, пожалуй, и застрелиться, окажись у него под рукой оружие.