Артиллеристы ели пшенную кашу, пили крепкий, обжигающий губы, морковный чай и бойко рассуждали о новостях — о выходе из войны Италии.

— Давно бы так, — сказал наводчик-украинец (который вообще-то любил поговорить о своей красавице-невесте).

— Теперь дело пойдет ходко, одно крыло перебили Гитлеру, — заметил усатый сибиряк-заряжающий.

— Ну, конечно, раз нашему Ивану нашили лычки младшего сержанта, то фюреру капут! — засмеялся белобрысый телефонист из взвода управления.

— Вижу, не дают тебе покоя мои лычки.

— Попадись такому под команду в мирное время...

— Он бы из тебя человека сделал!

И, позабыв об Италии, они принялись подтрунивать друг над другом, вспоминая наперебой смешные случаи из недавних боев на Северном Кавказе. Федю не трогали: он, круглый сирота, был любимцем батареи. Прислушиваясь к старшим, Федя не в первый раз убеждался, что на фронте шутка и смерть действительно ходят рядышком, в обнимку.

На правом фланге дивизии, за холмом, начало погромыхивать. Вскоре минометная перестрелка жарко разгорелась и на юге, на участке левого соседа. А в танкоопасной ложбине было по-прежнему тихо. Но вот разом ударила вся немецкая артиллерия, прошелестели над головой тяжелые мины, опережаемые снарядами.

— К орудиям!..

Расчеты заняли свои места. Федя опустился на колено и вопросительно взглянул на своего наводчика. Тот улыбнулся ему: крепись, мол, дружок-замковый, наша возьмет!

Немцы сосредоточенно били по лесу, который начинался позади огневых позиций, — на фронте достается и деревьям. Череда залпов и череда разрывов соединились в один беспрерывный гул, уже не отличишь по звуку ни выстрелов, ни ударов. Солнце глянуло из-за туч, низко нависших над землей, но тут же скрылось в клубах дыма, перемешанного с пылью. Оранжевые вспышки не успевали гаснуть от частых пушечных очередей. В мутном небе заметались, словно попав в ловушку, длиннохвостые кометы гвардейских минометов. Даже грохот не мог вырваться из лощины: отражаемый холмами, он рушился на головы солдат, оглушенных до того, что они не различали своего собственного голоса.

Огонь методично подвигался к переднему краю.

— В ровики! — не услышал, а разгадал по движению губ наводчика онемевший Федя.

Он отполз от пушки, свалился в земляную щель. И как раз вовремя: треск и звон разрывов были совсем рядом. Федя зажмурился. А когда открыл глаза, то увидел перед собой ветку переспевшей костяники: на светло-красных ягодах искрились капельки дождя, просвеченные солнцем. На минуту он вспомнил детство, мать, девчонок-одноклассниц, вместе с которыми, бывало, ходил в луга.

— К орудиям!..

Огневой вал, удаляясь к траншеям первой линии, оставлял позади себя наспех, безобразно вспаханное поле. Кажется, все мертво. Но Федя уже знал, что живое таится в любом огрехе глубокой пашни. Вот подымутся сейчас цепи вражеской пехоты, и начнется рукопашная в нейтральной полосе. Если бы свинцовые зерна, политые кровью, могли произрастать, то каким бы железным чертополохом покрылась эта земля...

— По танкам прямой наводкой!

Федя только сейчас увидел в просвете, за передним краем, идущие клином несколько машин. В наступившей тишине долетел рев мотора — это показалась еще одна волна, схлынувшая с северного косогора, будто наперерез тем, что шли по склону южного холма.

— Сползаются гадюки! Ну-ну, давай-давай, свивайся в один клубок! — приговаривал наводчик, подавшись всем корпусом к щиту и энергично откинув назад руку, за малейшим движением которой следил весь расчет.

— Не уйдешь, сволочь, не юли!

— Ого-нь!..

Наводчик рванул за шнур, орудие подпрыгнуло. Федя ловко выбросил гильзу, щелкнул замком.

— Огонь! — уже сам себе командовал наводчик.

Истребительный дивизион, долго ждавший своей очереди, отбивал танковую атаку. Ему помогали гаубичные батареи из-за леса. Они стреляли наугад, больше для острастки. А перед Федей все поле боя было как на ладони: танки спотыкались, чадили черным дымом, вертелись, как волчки, били с ходу, с коротких остановок. Артиллерийская дуэль затянулась, и пехота, оказавшись в роли секунданта, зорко следила из траншей, чтобы немецкие автоматчики не вмешивались.

Наконец танки не выдержали, повернули вспять. Вдогонку им дружно ударили гаубицы из-за леса. Откуда Феде было знать, что это уже началась наша артподготовка, началась сразу, без передыха, как только захлебнулась немецкая атака. Он вытер пот с лица, обернулся: за ровиком стоял Витковский в плащ-накидке. Он так поразился, что не мог отвести взгляда в сторону: они встретились глазами, и генерал весело кивнул ему как старому приятелю.

К Витковскому подошел его адъютант, взял под козырек и стал докладывать вполголоса.

— Живо! — не дослушав, бросил генерал.

На опушку леса густо высыпала пехота — во всю ширину лощины, цепь за цепью.

Автоматчики бежали, перепрыгивая с размаху через свежие воронки.

— Живо, живо! — покрикивал Витковский.

Наводчик шепнул Феде:

— Штрафная рота.

Он промолчал: а какая тут, собственно, разница между штрафниками и этим славным генералом, который с утра до вечера под пулями?

— Дивизион — в боевые порядки пехоты! — приказал Витковский майору Синеву, направляясь вслед за стрелками.

Генерал шел мерным шагом, плащ-накидка развевалась по ветру. Он ни разу не поклонился шальным пулям, не припал к земле, будто не был подвластен смерти, и сопровождавшие его офицеры тоже храбрились на виду у всех. Федя провожал его, как зачарованный: вот за таким пойдут в огонь и в воду!

Ему не терпелось поскорее сняться со старой огневой позиции и, обогнав Витковского, лихо развернуться перед ним, на ходу сбросить орудие с прицепа, открыть огонь. Пусть видит, что артиллеристы не подведут. И он первым вскочил на автомобиль, чуть не позабыв шинель, и даже не обратил внимания, что две пушки из двенадцати так и остались стоять на месте: отвоевались.

Под прикрытием тяжелого занавеса с багровой бахромой, полоскавшейся во взрывных волнах, легкие батареи помчались к траншеям первой линии. Федя искал глазами знакомую фигуру генерала в крылатой плащ-накидке и не нашел, даже огорчился, когда водитель, круто развернув машину, затормозил.

Слева приоткрылась другая седловина; за ней, в дыму, виднелся сплющенный конус голой высоты, которая отныне и до конца жизни запомнится Феде как высота с отметкой «208». (О существовании ее он и не догадывался полчаса назад.)

Солдаты окапывались.

Благо, все изрыто, земля мягкая, как пух, куски дерна валяются под ногами, бери и маскируй орудийный дворик.

На исходе огневой подготовки, когда артиллерия возвысила свой голос до предела, звонко и молодо запели «катюши».

— Атака, — сказал наводчик.

Не успели разрывы мин стихнуть на высоте, как поднялась пехота. Нестройное ура, возникшее справа-впереди, крутыми всплесками хлынуло на дно лощины, к овражку, и, подхваченное в цепи тех самых автоматчиков, которые только что вышли на передний край, покатилось влево — к подножию сплющенного конуса. Батареи перенесли огонь в тыл противника. Ветер приподнял дымный занавес. Впервые в жизни видел Федя, как идут в атаку: одни, держась друг друга, в группе; другие, наоборот, стараясь разомкнуться, вырваться вперед; третьи, ничего и никого не видя, бегут ровно, экономя силы, как спортсмены на гаревой дорожке.

В лощине немцы не приняли рукопашного боя, отошли на вторую линию; но там, в районе высоты, они встретили автоматчиков решительной контратакой, и автоматчики залегли на самой крутизне — ни вперед, ни назад. Создалось критическое положение.

Только к полудню под прикрытием сильного заградительного огня всей артиллерии дивизии удалось отвести штрафную роту.

После обеда наступление возобновилось. Девятка «ИЛов» тщательно, не торопясь, обрабатывала передний край противника: штурмовики кружились над высотой, бомбили, обстреливали из пулеметов. Казалось, теперь-то уж победа обеспечена. Но ни вторая, ни третья атаки успеха не имели.