Порядок! Чувствую себя человеком. Мне дозволено, «как умному», спать в то время, когда они «как дураки», толкаются в городском транспорте (хотя с трудом представляется, чтобы они — да на работу) Одно только не складывается: не получал я пятидесяти тысяч, хотя теоретически такое, конечно, возможно. Если поехать в Переделкино, как настаивал один мой знакомый генерал, и написать сценарий для какого-нибудь фильма этак серий на двадцать-сорок. Но, во-первых, это надо уметь и, во-вторых, сильно хотеть.

Золотая Челюсть еще не до конца поверил в авторитет литературной деятельности:

— Так это ж не гарантия, что опять столько оторвешь… И столько голову ломать!.. Да брось ты это дело. Не лучше ли где-нибудь рвануть так, чтобы на всю жизнь хватило? Потом сиди себе, ханку пей, писаниной же прикроешься, а?

Видать, проблема у него одна — чтоб хватило на всю жизнь. Действительно, когда «оторвешь» столько, чтобы на всю жизнь хватило, какие тогда проблемы? Конечно, надо исписать до дьявола бумаги, полторы-две тысячи страниц, чтоб потянуло на пятьдесят тысяч, а это уже классический по объему труд! Зато можешь жить беспроблемно, только не ленись: сдал один «классический» труд, замеси тесто для другого. Ведь что такое пятьдесят тысяч? Ничего, если учесть, что к большим деньгам легче привыкать, намного легче, чем к их отсутствию, — аппетит, всем известно, приходит во время еды.

А кто может сравниться с тобой — Бальзак, Булгаков, Байрон? Вольтер, Мопассан или Стендаль? Да где они? Есть ли в книжных магазинах? Их там нет. А ты будешь. Но раз так, то кто есть истинный классик? Ведь твои произведения продают честно, открыто, этих же всяких Шекспиров, Байронов, Монтескье и других — где их продают? В подъездах, на задворках, в общественных уборных.

Конечно, еще имеются Толстой, Некрасов, Тургенев, Чехов, но они найдутся в любой библиотеке, они для тебя не конкуренты, к тому же издателю классик нужен современный, но не Ремарк, он немец, и его уже нет в живых. Нужен свой, да еще живой. Зачем переводить бумагу на мертвых писателей? У живых тоже дети растут, и надо дать им высшее образование. Да, Золотая Челюсть не дурак, он знает: пятьдесят тысяч — это пятьдесят тысяч, и когда они у тебя есть, тебя везде поймут, сердечно примут, обнимут, потому что ты тоже сердечно принимаешь тех, кто тебя понимает и обнимает. А это же красиво — жить в объятиях друг друга!

Если б я не встретился с Золотой Челюстью, наверное, пришел бы домой и ничего дальнейшего не случилось. Но судьбе было угодно, чтобы именно этот Челюсть стал последним в ряду обстоятельств, приведших меня к тяжкому уголовному преступлению, в сравнении с которым бледнеют проделки живого классика и даже мои собственные из арсенала прошлого, потому что от магазина «Ковры» мы все ушли в тот самый «Бухенвальд», он же «Утюг», и в каком-то мрачнейшем из мрачных помещений, голом и грязном, напились до зеленых чертиков. Когда же я выбрался оттуда, чтобы пойти домой, и проходил мимо второго, обычно закрытого входа в магазин Иды, дверь его была широко открыта, около нее штабелем стояли коробки, как оказалось, с диетическими яйцами, вокруг же — ни одной души. Перед моим пьяным мысленным взором возник образ этой отвратительной особы, и в ее мерзком лице сконцентрировались все мне известные мировые подлости, так что захотелось плюнуть в ее гадкую рожу, и я плюнул… против ветра, то есть на самого себя; от этого еще больше разозлился.

Здесь меня осенила гениальная идея: если у нее в магазине будет недостача, о которой она не подозревает даже, потому что не сама украла — ох и зачешется же ее толстый зад! А недостача… Ее легко устроить. Эх, Идуся! Ну и будешь ты у меня бегать считать яйца… Взял я коробку с ними и пошел (она потом написала, что я взял три коробки, но даже ее любимый участковый объяснил ей доходчиво, что три коробки одному не унести). Итак, взял я и пошел. Куда? Домой — всего триста метров, но все равно тяжело, да и годы не те и сила не та. Да и на кой черт они мне?! Не знаю, сколько их там было, штук триста, может. Надоело, бросил в кусты, яйца врассыпную. Посмотрел — неэстетично смотрятся. Рассыпавшиеся собирать не стал, но коробку поднял и притащил домой. Куда их? Вывалил в раковину и лег отдыхать.

Вскоре позвонили в дверь. Ну что за люди? Не дадут поспать. Человек устал, а они звонят. Открыл — милиция. Опять! Ну что ты с нею поделаешь!..

— В кухне они, — говорю, — как вы меня нашли?!

Участковый — сама любезность. Как же, наконец-то я у него в руках. Он может мне теперь показать, где они зимуют… раки эти.

— По следам шли. Ты как в сказке, но не бусинками и ягодами, а яйцами дорогу отмечал, в лифте три штуки нашли, у двери одно…

Затем было так, как обычно показывают в кино. Я действительно видел в Переделкине однажды документальное кино о том, как ловили сутенера, причем снимали достоверно — начали, когда красавец синеглазый еще бегал на свободе и в него влюблялись женщины. В фильме показали, какая силища, какая техника, какие людские резервы были мобилизованы на его поимку по всему Союзу. И только во второй части фильма случайно открылось (этот момент, когда следователя «осенило» на Центральном рынке, показали крупным планом), что красавец еще и убийца. Но парадоксально: как убийцу его вовсе не искали. Дело было «законсервировано» ввиду отсутствия улик. Хотя на пароходе, где он задушил буфетчицу, его видели и описали. Но он ушел на берег и — концы в… растерялись на суше. А сутенера искали всеми силами министерства — почему? Потому, что за этим следил объектив кинокамеры. Нельзя же было ударить лицом в грязь. А за поисками убийцы объектив-то не следил, ну и черт с ним. Так что если бы кинокамера стала участвовать в каждом уголовном деле, глядишь, не осталось бы совсем нераскрытых преступлений.

При моем деле с яйцами оператор не присутствовал, все остальное было… Приехала группа со служебной собакой (!). Сфотографировали яйца в раковине, яичницу в лифте, меня, мое пальто (из Германии привез, светлое), мои ботинки (югославские) — они были в желтке. Потом повезли в отделение и дали камеру до полуночи, потом разбудили и увезли дальше, и опять дали камеру. Здесь сняли отпечатки пальцев. Как давно это было, когда в последний раз «на рояле играл»! Познакомился со следователем, подписал протокол допроса и статью об окончании следствия, и тогда меня оставили в покое. На четвертый день, часов в двенадцать, открыли камеру и велели выйти. Вышел. Повели по коридору, второму третьему, привели в большой кабинет, через него в другой — поменьше. Четыре стола, сидят здоровые ребята.

Один из них, симпатичный, спрашивает:

— Как?

— Никак.

— В тюрьму?

— Вам виднее…

— Дети есть?

— Не знаю…

Затем он достал связку ключей и, показывая на здоровенный, старой конструкции сейф, говорит:

— Откроешь — домой пойдешь.

Я не поверил своим ушам. В чем дело?

Один из замков в этом сейфе не могли отпереть. Замков всего три, но средний не открывался, делай с ним что хочешь. Вспомнили: у нас «этот» сидит, а ну-ка сюда его.

Изображая из себя бывалого медвежатника, беру ключи, узнаю, который от среднего замка, говорю, чтоб отошли подальше, что, дескать, не люблю «работать», когда под руку смотрят (я это вычитал у Шейнина в «Записках следователя»). Все послушно отошли.

До чего же жаль, думаю, что никогда не приходилось изучать это дело, ведь я ни одного сейфа не открывал. Но в тюрьме мне один специалист рассказывал: замок — все равно, что женщина; к нему надо подходить нежно, ласково, и он тебе поддастся силою тут ничего не сделаешь.

Вставил ключ повернул — не поворачивается; правильно, он и не должен был, потому что я поступил грубо: сунул, крутил… Кто же так обращается со стареньким имуществом, ведь сейф-то старый!

Сначала я со страхом подумал: чтобы эту громадину распечатать, мне потребуется по меньшей мере четыре лома, пятнадцатикилограммовая кувалда и на всякий случай полкило динамита. Но сейчас… Осторожно вставил ключ и, не толкая до предела, а продвигая по полмиллиметра, пытаюсь нежно обнаружить нужную грань, где он повернется: один миллиметр, второй, третий, три с половиной, поворачиваю и… он плавно, послушно открывает замок. Отпираю оставшиеся два и распахиваю дверцу.