Я недоволен тем, что при всех наших трудностях мы тем не менее твердим: сегодня всего больше, чем было вчера. Представим себе ярославского или челябинского рабочего, которому говорят с экрана, что он здорово живет, у него всего навалом. Он бежит в магазин и, кроме водки и рыбных консервов, ничего не находит…

Революцию люди делали босые и голодные и справились благодаря тому, что знали: вопрос в том, быть или не быть. И сейчас надо не хвастать, а признавать честно, что живем трудно, но жить нетрудно не можем: наша идеология противоположна другой идеологии, борьба идет за конечный результат. Он каждой идеологии по-разному видится, следовательно, все грамотные люди должны понять, что борьба ведется не на жизнь, а на смерть. Неужели какой-нибудь чудак может допустить мысль, что капиталисты мирно расстанутся с тем, что для них является основой жизни? В сосуществование двух систем они, конечно, не верят, они знают, что мирное — на самом деле мирное! — сосуществование для них гибель: от них один за другим откалываются народы и приходится, хочешь не хочешь, медленно сдаваться. Наплевать им на прогресс и человечество, в их понимании человечество — это они. И уж если им суждено погибнуть, так пусть весь свет летит в тартарары: «Не будет нас, пусть же не будет никого». Поэтому нас со всех сторон стараются окружить всевозможными базами, блоками, союзами, пактами, актами. А из тех, кто с нами, не все сильны. Многие только вчера приобрели свободу; им не помочь — тогда и нам не выдержать. И вот мы помогаем, и наша победа заключается в сохранении мира.

А теперь я уже размышляю не в глобальном масштабе. Я думаю конкретно о нас — о потомках тех, кто совершил революцию, пусть сам я к ним не отношусь, к сожалению. Если бы я мог похвастать хоть каким-нибудь троюродным дедом, который сам видел живого Ленина!..

Мы недовольны, что прилавки не ломятся от деликатесов, что наша жизнь становится утомительной; мы говорим, что устали от бесконечной толкотни, от неорганизованности, от бесхозяйственности; что раньше люди были не такие злые, не такие жадные, жили беднее, но дружнее. Конечно, есть позади и разные плохие периоды — война, культ личности; одна из причин безразличия: «…Кому это надо?.. Да никому не надо…» Народ, отдававший все силы строительству социализма и получивший за это однажды по шее, становится недоверчивым.

Так вот, культ личности и меня давно стал волновать — культ личности каждого отдельного человека. Разве не в этом заключается ответ на все предыдущие недовольства?

Нижеследующий текст никак не относится к тем людям, благодаря кому мы все же сыты и одеты, но отражает многие наблюдения. Итак…

Работать хотим как можно меньше, получать, естественно, больше. Работой не дорожим: ее у нас на всех хватает. А потому мы и придумали жить так, чтобы нам было удобнее. К доверенным нам государственным объектам относимся как к своей собственности: хочу — обслужу, не хочу — к черту пошлю. Дашь пятерку — повезу, нет — пешком ходи; дашь десятку — место в гостинице получишь, в ресторан без очереди пустят; дашь тысячу — место в лучшей клинике добудешь, дашь две — место на кладбище можешь заранее купить. Те, кому дают, работают только ради тех, кто дает. А мы, кто дает, откуда берем? Мы берем у тех, кто дает нам, и тоже делаем все хорошо, но только для тех, кто дает нам…

Какой парадокс: там, где правит капитал, люди готовы на любую работу, они рвутся к ней, пусть даже не по специальности; мой брат, например, не знает, где бы пристроить сына-инженера, который покамест красит заборы, и то спасибо. В Москве все могут найти работу по специальности и получают ее, но работать не хотят, хитрят, комбинируют, организовывают; в двери квартир врезают глазки, ставят сигнализацию, строят двойные двери… Пролетариат! От кого же прячется пролетариат? От соседей или собственных детей? От воров?

Победили царизм, победили фашизм, возможно, справимся с алкоголизмом, если будем стараться. И с ворами. Нельзя же все-таки запираться на все замки после семидесяти лет революции… Писать и говорить об этом стесняемся — защищаем «честь мундира». Но эту честь можно защищать лишь до тех пор, пока еще есть мундир… Оптимист по своей природе, я со временем пришел к заключению, что и скептики весьма нужные люди, потому что «оптимисты», как я смотрю, готовы ринуться бегом в коммунизм… будучи без штанов.

Как при таком положении дел можно со всей отдачей бороться за мир и свободу во всем мире?

Разве мне все это нравится? Нет. Но совсем не в том смысле, как хотелось бы людям с более «передовыми и широкими взглядами» на жизнь.

А потом, мне вообще трудно понять людей, представляющих, что на земном шаре сегодня могут быть страны или государства, где бы все было прекрасно для всех… Везде имеются свои, порою неразрешимые проблемы. Искать идеального места под солнцем означает вечно скитаться, так и не найдя его. Недаром говорят: «Хорошо там, где нас нет». Идеальная страна — это сердце. К чему оно привязано, к каким местам на земле, к каким воспоминаниям — там и есть идеальное место. Париж, наверное, великолепен, но как хорош остров Сааремаа — это знаю только я.

И вот я шел домой, а настроение было отвратительное из-за всего вместе взятого: что же это получается — я хожу по Москве в амплуа вора и убийцы, меня поносят даже публично живые классики, которые сами тем временем являются мелкими жуликами, рядом же жирная Ида пьет водку с ревизором в обнимку; и тут еще появляются дамы с предложением обменяться ремнями… Ставят этим фактом точку всему моему моральному содержанию, полагая, по-видимому, что если я совершу какое-нибудь антиобщественное дело, то с моей стороны это вполне закономерно…

Шагая в таком настроении в тот мартовский вечер, я встретил знакомого. Из бывших воров. Клички он имел разные, но больше его знали как Золотую Челюсть — из-за обилия искусственных зубов. В обществе двух мне менее известных гавриков он наблюдал давку у входа в магазин «Ковры». Для меня она не была занимательной, потому что часто здесь проходил, привык. Летом очереди здесь образовывались с вечера: цыгане, узбеки, армяне, грузины — кто здесь только не встречался. Костры жгли на полянке неподалеку от магазина, вино пили — табор.

Золотую Челюсть давно не видел. «Эти» люди не очень-то и стремятся поддерживать отношения с авантюристами, решившими заняться какой-то писаниной. Они к ней всегда относились скептически, хотя Есенина уважают… На мое появление отреагировали вполне безразлично.

— Ну как? — вопрос вежливости. — Что-нибудь пишешь?

— Пишу, — ответил я вяло, дескать, не стоит и говорить.

— Ну ладно, пиши, — разрешил Золотая Челюсть и повернулся к своим компаньонам, но спохватился: мысль пришла. — Да что толку от твоей писанины? Денег у тебя никогда нет. Уж написал бы так, чтобы отхватить… Сколько ты сорвал за свой роман?

Остальные оживились, уставились на меня.

— Три тысячи… минус налоги. В общем… не очень.

У Золотой Челюсти кислая физиономия, словно я его подло обманул.

— Тьфу! И за это ты ломаешь голову?!

Он разочарован. Мне и самому становится неловко, словно я сам себя и всех других обидел тем, что не отхватил больше.

Решаюсь реабилитироваться, признаюсь, что за предыдущие зато отхватил пятьдесят тысяч…

— Да-а? О-о! — Я снова удостоен внимания. — Прямо сразу отвалили?

— Да нет, не сразу, по частям… в течение десяти лет.

— А сколько же это будет в год? — задумывается Челюсть. — Пятьдесят тысяч на десять… Да нет, надо… Ну да… Получается… десять тысяч на два года, значит пять тысяч в год. А сколько же в месяц?

— Около четырехсот будет, — подсказывает кто-то.

— Это еще ничего…

Золотая Челюсть смотрит на меня с некоторым уважением. Моя репутация, и литературного труда тоже, спасена.

— А что главное, — разъясняет один из присутствующих, здоровенной комплекции небритая личность по прозвищу Кувалда, — ему не надо, как дураку, в семь утра вскакивать и толкаться в городском транспорте, на работу добираться, сам себе хозяин: хочет — выпьет, не хочет — не пьет. Вот что главное.