Я подумал, толстый умрет: он так ржал, что даже перержал испуганного мерина.

— Сукины дети. — Он хватался за живот. — Ладно! Но давайте удирать, пока сюда не пришли. Кто же его теперь отмоет?..

И мы исчезли, как тени.

В аэропорт ехали вдвоем с Николаем, он захотел меня проводить. Я летел до Хабаровска. Оттуда предстояло поездом до Москвы и другим — до Тарту. Говорили о Нине, вернее, говорил Николай, а я слушал да соглашался. Можно было, конечно, высказать, что я о ней думаю: мало похоже, будто она согласится поменять шикарную квартиру в Чите и персональную машину мужа на комнатенку в старом деревянном доме без удобств на Сахалине. Но я промолчал. Блажен, кто верует. Если человеку хочется во что-то верить, то, пытаясь его разубедить, можно нажить себе врага. Зачем? Я ему пожелал счастья, и все.

Разгуливая по улицам, паркам и набережным Хабаровска, я предавался воспоминаниям об одной маленького росточка темноволосой красавице, с которой, вероятно, связал бы когда-то давно свою жизнь, если бы она мне не изменила, а точнее — предала, к моему несчастью или счастью: она оказалась довольно эгоистичной и к тому же болезненно ревнивой… Здесь, в Хабаровске, прошло ее детство. Еще школьницей она жаждала, чтобы в нее влюблялись… Дочь генерала…

Впрочем, в романе «Улыбка Фортуны» я ее вывел под именем Киры, работницы аптеки в Киеве. Так сделать мне посоветовали в редакции.

В поезде со мной в одном купе ехали две женщины и стройный светловолосый юноша с мечтательными серыми глазами на тонком, почти нежном лице. Я не отказываюсь от знакомств, если находятся желающие поговорить. В пути это неизбежно, хотя бывает и утомительно. Встречаются такие, которые стремятся пленить всех присутствующих, едва устроившись в купе; хочешь не хочешь, а узнаешь о том, как он метко стреляет, какие повидал страны, как его обожают женщины, какой он везучий или наоборот.

Женщины, слава богу, нашли общий язык и не уделяли внимания нам. Парень с мечтательными глазами стоял все время в коридоре и смотрел в окно, за которым было темно и решительно ничего не видно, кроме мелькавших время от времени каких-то огней. Потом он и вовсе пропал. Я отправился ужинать в вагон-ресторан. Здесь за одним из столиков увидел паренька. Он мрачно уставился в недопитый стакан с вином. Заказав ужин, я увлекся едой. Парень же, допив вино, ушел. Я встретился с ним опять в тамбуре нашего вагона.

Он курил, прислонясь к двери, и, похоже, чувствовал себя невесело. Захотелось с ним заговорить. Я обратился с просьбой одолжить сигарету. Он протянул пачку «Примы». Я достал одну, прикурил от его сигареты и спросил, отчего он такой невеселый. Ему могло быть не больше двадцати трех. Потом узнал, что возраст угадал правильно. Он мне не ответил, и я отошел к противоположной двери, чтобы тоже прислониться. Но я лишь прислонился, а не курил, поскольку давно бросил. Парень почему-то вздохнул тяжко и заругался матом неизвестно в чей адрес. В то же время было заметно, что он меня исподтишка изучает.

— Далеко?

— В Москву, — ответил я. — Ты тоже?

Я обращался на «ты» исключительно с учетом разницы наших возрастов, к тому же в подобных ситуациях «ты» как-то более уместно, даже сближает.

— Нет, — сказал он угрюмо, — в Киров. Слыхали про такой?

Естественно, я слышал про такой город и бывал в нем.

— Век бы мне его не видеть, — сказал парень, зло выругавшись.

— А ты не мог бы без междометий? — Я ударился в воспитание.

— Можно и без, — согласился он смутившись — привычка, знаете ли…

— А что, собственно, тебе там не нравится? — пристал я теперь уже законно и признался: — Бывал я там красивый город.

Он задумался на мгновение, затем предложил:

— Отец… Давайте выпьем с вами немного, а? Чтоб говорить было проще. — И спросил: — Вы по какой линии работаете?

— Геолог. Сейчас в отпуске. Приезжал друзей навестить, — соврал я неизвестно зачем, ведь для меня соврать, что воды напиться.

Он отнесся к этому равнодушно, только спросил, нравится ли мне моя профессия. И, конечно, я начал расхваливать распрекрасную жизнь изыскателя, даже принялся ему объяснять разницу между геологией полевой и камерной…

— Может, пойдем?

Стало быть, обратно в ресторан? Я отказался, бросил сигарету и отправился в купе. Он остался со своими думами, которые его, очевидно, здорово занимали. Вскоре и он приплелся в купе, затем вышел в коридор, опять стал всматриваться в темноту за окном, потом, просунув голову в купе, попросил меня на минутку.

— Пожалуйста, пойдемте! — сказал он умоляюще. — Я угощаю, у меня деньги есть, я же моряк…

Видно, он решил, будто я не хочу тратиться. Что он моряк, я уже в тамбуре догадался, — наверное, потому и представился геологом. Надоела травля «бывалых» мореманов…

— Понимаете…

Он замялся, и можно было лишь догадываться, что ему нужно выговориться. Такая необходимость мне знакома. Особенно удобны для этого именно случайные люди которых вряд ли когда-нибудь еще встретишь.

— Ладно, — согласился я после недолгого колебания, — пойдем.

Он просветлел, и мы направились в вагон-ресторан.

— Меня зовут Василий, — представился он, когда устроились за столиком.

Я назвал свое имя. Ему этого было мало: неудобно, мол, обращаться к старшему просто по имени. Я назвал отчество. Новый приятель подозвал официантку и заказал в этакой великосветской манере бутылку коньяка со всем к нему подходящим: кофе, бутерброды, салат, сыр, конфеты, — а я заслужил презрительный взгляд официантки, решившей, что я из тех прохиндеев, кто не прочь вылакать за чужой счет а тут паренек подвыпивший подвернулся…

— Хотите, расскажу о своей жизни? — спросил Василий, когда было опрокинуто по первой за знакомство.

— Для чего же я сюда пришел?

— Я — мореман, — начал он. — Рыбачил на траулере. Там друзей первоклассных оставил — люди! Один за всех, все за одного. Жалко. Девчонка хорошая осталась. Из-за отца уехал. Письмо получил от матери — он к другой ушел, которая помоложе… А ведь они с матерью двадцать пять лет прожили. И сестренок ему не жалко, они еще ничего не смыслят: одиннадцать и девять лет. Предатель! Отмантужить не мешало бы идиота старого! Но я, собственно, не о том…

Я раньше был не таким, как теперь, — хуже, намного хуже! Только не понимал этого. Как бы это сказать… стилягой вроде. Девчонка красивая со мной ходила, еще в школе. Кореши были такие же, как я сам. Или, вернее, я был таким же, как они. Ну да все равно. Нет, мы ничего плохого не делали — я лично. Но были у нас «жиганы», воображали себя этакими «черными котами»… Слыхали про банду «Черная кошка»? Такие у нас в атаманах хаживали. Мы всегда вместе держались — на танцах, везде. Даже одевались одинаково. Но главное — дрались. Жестоко дрались, кастетами, ремневыми пряжками били, знаете. Бывали тяжелые случаи, кое-кто в больнице месяцами валялся. Некоторые и в тюрьму попадали — все было. На весь город гремели и ужасно этим гордились. Понимаете? Солидарность была в том смысле, чтобы к нашим девчонкам кто-нибудь посмел подойти — боже упаси!

Потом в армию забрали. Ребята, которые из армии пришли, в Монголию уехали, вернулись на собственных мотоциклах, с деньгами. А меня в Монголию не взяли из-за татуировки. По глупости змею наколол на животе, вот и не взяли… Но дело не в этом…

Однажды… Я слесарил в то время на фабрике. Работа не нравилась, но платили ничего. Так вот, однажды бродил по городу и пришел к магазину «Охотник». Стал я рассматривать ружье на витрине. Мечта была заиметь такое, собаку хорошую, и айда в тайгу… Ну, стою, смотрю — и вдруг вижу в витрине отражение… Какой-то мужик рядом стоит, тоже на ружье нацеливается…

И я уже не на ружье — на него стал смотреть. Он мне вдруг понравился. Чем? Даже затрудняюсь сказать. Понимаете, он был не такой, как все другие, кого я знал. Он был… Если бы просто на улице встретился, я бы не заметил даже, но теперь, когда стояли так вот рядом… Я смотрел на витрину, на стекло, и картина была обалденная: рядом с ним я себе показался мартышкой, ей-богу! Вот вам смешно… А ничего смешного нет!