Она столько лет терпела твою совершенно ничтожную сущность, помогая освоить заново родной язык, который, будучи бродягой, ты забыл. Теперь и ее судьба — твоя забота, тем более, когда у человека нет близких и настанет время, когда ноги и плечи уже не смогут справиться с тяжестью почтовой сумки. А потом… Кто больше всех мне верит? Зайчишка очень скромна и малотребовательна в жизни, но и у нее, если ей удастся изредка насладиться бутербродом с икрой — праздник (а это бывало только когда выборы). Для этого мне тоже постараться надо!

— Вот это да! — Зайчишка на что-то показывает из окна. — Взобралась на самую верхушку… сидит, и голова у нее не кружится.

Это у вороны, оказывается, не кружится голова. Зайчишка не переносит высоты — теперь завидует вороне.

Осень. Ах нет, еще не осень, еще только август, но лето уже не как лето, а как… я сам теперь, когда мне стукнуло пятьдесят пять, когда уже «перевалило».

Погода стоит отличная, и вода в барвихинском «море» теплая, и воздух хорош, но… перевалило.

Здесь все напоминает мое милое Черное озеро в Эстонии, но мне уже пятьдесят пять, и лето перевалило к осени. С этим ничего не поделаешь. Заяц осенью всегда грустит — ей жалко расставаться с летним теплом. Утешаю ее всегда тем, что логично по сути своей: не будь осени — не бывать весне. А погода — что на нее роптать? Она всегда хороша: чем дольше нет дождя, тем он желанней; если долго льет дождь — тем радостнее солнце, когда появляется; если долго не везет в жизни — тем значительнее удача, пусть небольшая. А в постоянном везении теряется представление о счастье. Верно, Зайчик? Простые премудрости.

Однажды летом я прибыл в Тарту, как всегда, не предупредив Таймо. Когда я шел с вокзала на Пуйестее, город был еще сонный, но уже просыпался, уже спешили тут и там прохожие. На Пуйестее было тихо, недалеко от дома Таймо опять встретился трубочист. Как я и боялся, ключ свой вставить в замочную скважину не мог: ее ключ был оставлен изнутри в замке, специально, чтобы вор своим не мог открыть. Надо было бросать в окно камешки.

Таймо выглянула уже после второго броска. Не спится ей, подумалось мне. Ведь на почту еще рано. Таймо, отодвинув шторку, приставила ладонь к воображаемому козырьку, приветствуя меня таким образом по-военному. Вскоре она спустилась и открыла дверь.

— Ты опять не написал, я бы уборку сделала…

Ну ее с этой уборкой! Мне ли не знать, насколько это реально. Я был готов встретить как всегда беспорядок: немытую посуду и прочее мне уже привычное. Но…

То, что открылось моему взору, когда я вошел, было неожиданным даже для меня: меня облаяла маленькая черная, с гладкой шерстью, острыми ушками при остренькой мордочке собачка, не переставая в то же время махать хвостом и вилять задом наподобие современных эстрадных певцов, что говорило о ее неиспорченном еще доверии к людям; а иначе и быть не могло — ей было всего лишь пять месяцев от роду, и была она сука, хотя звали…

— Это Понду-Накс, — представила ее Таймо, улыбаясь, с такой интонацией, какая свойственна мамам, когда они кому-нибудь представляют своего ребенка. Понду-Накс подпрыгивала, стремясь лизнуть меня в нос.

Но как выглядела кухня! Я не стану долго описывать этот свинарник: полно тряпок, одежды, обуви, бумаг, щепок, корок, костей… Но вот семь разной величины тарелок на полу свидетельствовали о том, что Понду-Наксу сервируют по утрам и первое, и второе, и компот, и кофе — все в различную посуду.

Когда же я вошел в комнату, то был сражен, ибо понял: я снят с пьедестала. Да, я оказался низвергнут: мой портрет в раме на телевизоре был заменен портретом Понду-Накса.

Наутро, когда я проснулся, из кухни слышался голос Таймо. Она разговаривала с Наксом, объясняя ей, куда она должна идти, что должна делать за день, что принесет Наксу из магазина вкусного, и она поинтересовалась, как по мнению Накса, — придет ли сегодня печник или нет… Накс не отвечала, был слышен частый стук, и я знал, этот стук издает Накс хвостом, которым, сидя, стучит об пол, глядя при этом влюбленно в глаза Таймо. Я сущность этой собаки в предыдущий день изучил; она со мной играла, ластилась, около меня спала даже, но ее ушки весь день выжидали ей знакомых и единственно важных звуков прихода Таймо. И тотчас я был забыт, а Понду-Накс вьюном вертелась у порога входной двери, издавая неподражаемые звуки собачьей радости: «ниу-ниу», «ниу-ниу».

Я крикнул им в кухню, что я проснулся. Обычно мне желали в таком случае доброго утра. Сейчас же на мой крик никто не отзывался. Спустя некоторое время мне тем не менее принесли и поставили на стол рядом с кроватью чашку черного кофе с куском черного хлеба без масла. Вероятно, у Таймо с деньгами туго, подумалось, и я ругал себя за то, что не догадался у нее об этом спросить. Когда же, одевшись, я вошел в кухню, чтоб уточнить обстановку, я в изумлении улицезрел, как Понду-Накс с огромной тарелки с голубой каемкой пожирает яичницу по меньшей мере из десяти яиц, с кусками чайной колбасы…

Уходя на работу, Таймо попросила, если буду выходить из дома, включать для Понду-Накса радио, особенно если будет скрипичный концерт: оказывается, Понду-Накс большая поклонница Паганини.

Когда я через несколько дней уезжал, Таймо и Накс провожали меня на вокзал. Садясь в поезд, я подумал: все естественно, логично и правильно, ибо друг, который приезжает лишь когда ему это удобно и нужно, — хуже друга, который никогда не уезжает.

Тарту, 1985