Ведь я сперва обрадовался тому, что в неволе отрицательно относились к действительности, с которой я по-настоящему не был знаком: меня же из нее исключили в шестнадцать лет, а вернулся, считай, пятнадцать спустя. Я надеялся, что она противоположна представлению ее врагов. Но здесь часто не мог найти разницы между отрицающими и отрицаемым. Правда, многие представители официальной идеологии смотрели на несогласных так, словно те свалились в нашу страну с Марса… Отрицающие — не мы, а мы — не они. Однако же я начал догадываться, что те и другие — одинакового происхождения.

В те дни мне часто в печати встречалось определение: «новый человек». Очень трудно было понять, кто имеется в виду. Требования к нему большие. Создавалось впечатление, что новый человек — это все мы в Советском Союзе (кроме тех, разумеется, которые с Марса упали). Ну, а если конкретно? Кто он? Тот, кто честно и добросовестно работает? Но это же одно из древнейших требований к человеку вообще, и в мире всегда были люди, которые делали свое дело добросовестно. Или это тот, кто честен, благороден, великодушен? Но и такие люди были даже в античном мире.

Вот здесь-то меня и выручило метро.

Люди, чья задача рассказывать нам о жизни за границей, часто делились с нами впечатлениями о метрополитене в Нью-Йорке, Париже, Лондоне, и мы узнали наряду с тем, как там опасно для жизни ездить, еще о вандализме, то есть о том, как там все загажено, разрисовано и расписано порнографическими и другими непотребностями.

Невольно, когда спускаешься в уютное и чистое метро в Москве, задумаешься — отчего у нас чисто, а у них нет? Встречаются и у нас робкие проявления вандализма в кинотеатрах, электропоездах — разрезанный дерматин на сиденьях, разбитые фонари в парках… — слабо, конечно. В метро чисто не потому, что в нем милиция, — не уследят, если кто-то захочет написать на стене, что «здесь был Петя». Дело в общих условиях быта: неловко гадить там, где чисто, и тебе служат — за это тебя не грабят; наш быт во многом оставляет желать лучшего, но он сравнительно еще дешев, несмотря на заметное подорожание…

…Если ты, Тийю, будешь меня навещать, я тебе еще о многом поведаю. А если меня отсюда не выгонят, то отремонтирую комнату по соседству, чтобы тебе можно было чувствовать себя здесь как дома и даже ночевать, когда захочешь, если в моей комнате нам тесновато…

Мне к Москве трудно привыкать. Отвыкнуть легче. В своей комнате на Крупской я не чувствую себя как дома. Это скверно, когда приедешь откуда-нибудь, а домашне себя не почувствуешь, иногда даже в гостинице бывает лучше.

Хотя здание, в котором я прописан, само по себе хорошее — кирпичное, восьмиэтажное, квартиры с высокими потолками и вообще — дом первой категории да еще образцового порядка, и жильцы как жильцы, но домашности нет. Возможно, виновата некая Валюха, которая в этой квартире недолго проживала: некрасивая баба, лимитчица, карьеристка и авантюристка с весьма подленькими замашками; пока она здесь обитала, весь район лихорадило: такие ни перед чем не остановятся, ради собственной выгоды и человека убить способны; она невесть откуда в Москве взялась, сумела женить на себе старого человека, но после его смерти имущества его и жилья не унаследовала, несмотря на то, что затаскала по судам родных детей того несчастного; на перечень всех ее расторопностей много потребуется бумаги — танк, а не баба. Было время, и мою спину эта «дама» нежно поглаживала, так что я сюда боялся нос показывать. А может, зря? С такой женой можно стать премьер-министром… Но здесь ее давно уже нет, в другом месте интригует, а в квартире словно все еще слышны ее истерические вопли в адрес пойманного ею где-то молодого бородатого супруга азиатского происхождения.

А вообще-то было мне уютно хоть когда-нибудь за все время проживания в Москве? Было, но мало. Я не могу распевать столице дифирамбы, как один средних лет эстонский литератор, который учился здесь на Высших литературных курсах: у него и сам город, и все здесь встреченные люди, особенно же те, от кого он зависел ужасно милые.

У меня так не получается, ибо я сам мало кому мил. Что же касается литературных курсов, то и мне когда-то предложили (тоже очень милые люди) их окончить. А я свалял исключительного идиота, отказавшись. Чем больше у тебя бумаг об окончании чего-нибудь, тем больше разных всяких хороших возможностей, невзирая на то, как ты с этими возможностями на деле справишься.

А почему я отказался? От лени, разумеется. Но еще от чересчур развитого самомнения: я, видите ли, считал, что если мне дано богом заниматься литературой, то литературные курсы мне уже не нужны. Разумно совсем наоборот: кому не дано, тому литературные курсы действительно не помогут. Если же способности есть, то курсы наверняка бы помогли.

И теперь я действительно литератор с одной лишь божьей помощью, так что если он поможет — хорошо, не поможет — нет бумаги, что окончил. Я уподобился тому дураку, который, о чем бы ни говорили, твердит, чтобы казаться умным: да, я знаю. В результате останется дураком, потому что тому, кто все знает, никто ничего не объяснит.

Но Москва в том, что мне здесь неуютно, не виновата. В любом другом городе было бы то же самое. Это как с вождением автомобиля: кто пьет, обязательно попадет в аварию. Я сам знал одного опытного водителя, который лихо ездил и выпить любил; он поспорил на бутылку коньяка с начинающим шофером: если, в течение шести месяцев попадет хоть в небольшую аварию, — с него бутылка коньяка, и наоборот. Он проиграл, но коньяк не отдал, потому что убился…

С чувством домашности то же: можно ощущать себя домашне даже в тюрьме; если ты внутренне уравновешен, то сумеешь создать вокруг себя нужный тебе микроклимат, и аварий не будет. Но еще никому не удавалось почувствовать себя домашне, когда от твоего микроклимата у окружающих зубы ноют…

Все дело в характере. И еще в пословице: «дают — бери, бьют — беги». Надо же смотреть — что дают и как, а когда бьют, надо разобраться, бежать или нет. Мне давали многое: и любовь, и вино. Я хватал все подряд, без разбору. Но я всегда привлекал личности с рискованными склонностями и репутациями — вероятно, потому, что они меня интересовали. Алкоголизм отвратителен, тем не менее мне нравилось общаться с любителями выпить. Не с молодыми самонадеянными умниками из обеспеченных семей — с бедолагами типа Сидорова, неиссякаемого для карикатуристов. Они мне нравятся своей непосредственностью, из-за которой их можно было бы даже назвать отдельной народностью, если допустить существование такой народности — выпивохи. Они не из обслуживающих, не из спекулянтов, не из благополучных и даже не из жуликов, они просто пьющие по доступности, которую отыскивают без устали, — люди экс.

В результате везде вокруг моей особы скопилось много женщин и приятелей. И общественное мнение соответствующее сложилось, не зря же сидят тетки у подъездов, от них должна какая-то польза быть. Они все видят, во все суют нос, поведение каждого профильтруют, осудят, косточки промоют-прополощут и, если что подозрительно или аморально (особенно если аморально), — куда надо сообщат и засвидетельствуют… даже если не надо. Валюха тоже была общественницей и тоже создавала мнение, так что домой я, бывало, старался прошмыгнуть в темноте, когда тетки у подъезда уже не сидели, когда на улице Час волка.

А участковый…

Он тебе, конечно, друг и спаситель… в кавычках, а ты у него на заметке без кавычек. На заметке и на поводке, и тащат тебя на комиссию, на обследование, в отделение, в опорный пункт, ты там как свой, они с тобой на «ты»…

Уютно? Да уж, конечно. И так везде, где бы ни жил, будь то в Москве или в Барнауле.

Ну что ж… Теперь, приехав ненадолго, можно себя почувствовать опять москвичом… Возвращаясь куда-нибудь после долгого отсутствия, все видишь по-новому. Хотелось не спеша пройтись-проехать по Москве, по местам, с которыми связывают врезавшиеся глубоко в память события, и попробовать осмыслить как-нибудь по-свежему прошедшее время, хотя ни я, ни оно много в жизни не значат; если бы я вдруг растворился, никто бы не заметил, иной кто-нибудь вспомнил бы случайно — и только; жизнь, ее динамичность не дает очень долго сохранять что-либо в памяти, к тому же долго помнится лишь свое, не чужое.