Я рассказал Тийю о встрече с Васей-мореманом, намереваясь издалека начать приближение к цели — к первопричине. Дорогая моя Тийю, я не философ, но меня вечно по поводу всего в жизни занимал вопрос «почему». Ответы и объяснения могли находиться на поверхности, однако я их не видел. Васе намного легче, чем было в его возрасте мне: его обидел родной отец, но его беда — его удача, она его научила сопоставлять, ведь отражение в витрине — всего лишь случайность, которую, не будь ее, заменила бы какая-нибудь другая, и он бы пришел к тем же выводам, потому что подсознательно к ним тяготел. У меня же, ты сама понимаешь, все было гораздо более жестоко и несправедливо.

Чтобы рассказать о первопричине моих бед, необходимо упомянуть шахматы, московское метро и теорию наследственности.

В сущности, беды каждого человека заключены в том, что он неудачно, неправильно разыграл дебют своей жизненной партии. Когда и как его разыграл я? Как вообще сложилась моя партия? В шахматах разбором занимаются признанные мастера, гроссмейстеры. Наши же игры мы рассматриваем сами, пока живы, а когда умрем — кто-нибудь другой в день усопших, случайно забредший на кладбище с четвертинкой в кармане.

Мой дебют определили без моего участия личности, которых одни люди на земле боготворили, им поклонялись и служили, другие же проклинали как врагов человеческого рода, и история признала их ничтожествами, несмотря на чудовищные по величине последствия их деяний. Дипломаты ездили друг к другу в гости, давали обеды, ужины, завтраки, произносили речи, заключали договоры; их везде провожали и встречали и показывали в кино. А я в то время играл в индейцев. В большой игре мы, дети, не были даже пешками, но во имя нашей защиты… в мире начали убивать всех людей подряд, в том числе нас…

Потом «мастера» настолько растерялись от последствий своей большой игры, что проследить за всем на доске оказались попросту не в силах, так что пешки стали пытаться сами как-то ориентироваться; иным казалось, что они — фигуры, а иным фигурам, что они — гроссмейстеры. Ну, эта путаница историками уже рассмотрена и объяснена, в конечном счете всем было найдено место, и игра продолжается: дипломаты ездят друг к другу в гости, дают завтраки, обеды, ужины, произносят речи…

А в некоторых странах опять убивают одних стариков, женщин и детей, чтобы защитить жизни других стариков, женщин и детей. (Кто же сами этим конкретно не заняты, те, чаще всего, наблюдают, как это делается.) Итак, Васе-мореману двадцать три года… И он сопоставляет вполне перспективно, свой дебют играет сам, и правильно. А политики ему не мешают, потому что те из них, которые с его игрой не считаются, сегодня уже не в силах везде по своему усмотрению менять государственные границы и вторгаться, куда их не просят. Стало быть, дебют Васи может развиваться благополучно, благодаря… тоже, увы, усилиям дипломатов, которые дают обеды и показываются в кино, когда ездят туда-сюда в гости…

А теперь о наследственности.

В юмористической литературе ситуации, похожие на мою, уже описаны, и получается действительно довольно смешно. Правда, мой приятель-философ, который работает уборщиком в кафе, утверждает совершенно серьезно, что гены генами, но теория наследственности — чепуха, потому что главное в образовании человеческого сознания — воспитание. Однако я лично генам придаю большое значение. Больше мне ведь и не на кого ссылаться. Воспитывали-то меня очень противоречивыми методами, я бы сказал…

Предполагаю, что разносторонность у меня от отца, который был человеком весьма сообразительным, расторопным, способным находить выход из любых ситуаций; единственно — от смерти ему отвертеться не удалось. Но прожить в такое сложное время, когда народы воюют, сорок два года — это даже достижение.

От матери мне достались доверчивость и неумение, даже нежелание искать ходы-выходы. Мать жила пониманием: если человек живет честно, подлостей другим не делает, то ему незачем попадать в ситуации, из которых потом придется выпутываться. Конечно, она была не совсем права. Ведь благополучие нашей семьи все же зависело от способностей отца, а не от честности матери. Но мне эти ее качества тем не менее передались тоже, и мамины-папины гены в таком противоположном сочетании создали немало сложностей, ибо я до сих пор, кажется, в себе окончательно не разобрался, чтобы установить теперь, кто я есть: мошенник или праведник.

Чьи же гены мне больше навредили? Сначала, несомненно, папины, и втянули они меня во столько приключений — едва жив остался. Но однажды верх взяли мамины… Теперь мне за них приходится отдуваться. Я не научился оперировать генами: где надо полагаться на одни — полагаюсь на другие, и наоборот. В переводе это значит, где надо с волками выть, там я честность и прямоту проявляю, а где честным быть — вою по-волчьи, с разносторонностью непрактичной лезу. В результате бьют…

Я очень люблю читать (сегодня уже меньше, чем раньше), с этим связаны основные приобретения в сознании. А это не так-то просто, как может показаться, потому что мне приходилось часто и долго находиться в условиях, отрицающих начисто многие мои лучшие представления о жизни и справедливости, почерпнутые в книгах. Возьмем хотя бы марксизм-ленинизм. Теорию я не изучал, познавал практически. А практика, не подкрепленная теорией… Говорят, это ненадежное дело. Тем не менее о марксизме-ленинизме я читал. Впечатление складываюсь положительное. «Гранит не плавится»… Я получил представление о революционной принципиальности, о скромности, неподкупности и честности, о самоотверженности и партмаксимуме, о людях, которые добровольно брались за самые трудные дела, не считаясь с условиями жизни или вознаграждением. И эта литература побеждала… благодаря генам моей матери.

А окружение действительно не располагало к человеколюбивым настроениям… Люди вокруг не были явными врагами социализма, но и приверженцами такового тоже, а очень даже многие из них относились враждебно ко всему, что мешало им лично жить, не подчиняясь никакому государственному строю. Дураками их считать было бы несправедливо, хотя они старались казаться умнее, чем были на самом деле, за что и им приходилось расплачиваться (я, конечно, не знаю, какие у них гены преобладали).

А у меня, как это ни парадоксально, верх брали мамины гены. Это был как раз тот случай, когда им-то следовало не пробуждаться, а сидеть себе тихо и наблюдать, какие выкрутасы будут изображать папины. Мне полагалось выть по-волчьи. Я же начал проявлять человеческое достоинство, поверив книгам. Естественно, колотили прилично…

А потом произошел переход из одной жизни в другую. Да, можно переселиться из страны в страну, и нелегко будет привыкнуть к другим порядкам; можно, скажем, заболеть неизлечимой болезнью или лишиться ног, зрения, и тоже будет непросто смириться с новым положением, которое уже нельзя отменить.

К другой жизни меня подготавливали главным образом книги. Люди тоже, но, как ни странно, те, которые относились к ней враждебно, пытаясь урвать как можно больше для личной выгоды. Именно их единодушное (почти единодушное) отрицание порядков социалистического государства настроило меня к этим порядкам доверительно, потому что те, кто их не признавал, не были симпатичны ни мне, ни маминым и даже папиным генам. Ну вот… Пожалуй, и все для начала.

— А метро? Ты же еще сказал о московском метро.

— Прости, Тийю. Не так-то просто последовательно рассказать о вещах, в которых мне и теперь еще многое непонятно. Хотя и приобрел я более или менее четкое представление о позиции, каковой мне следует держаться. Но как же трудно было к этому прийти-продраться! Порою все настолько запутано и перевернуто с ног на голову, что кажется лишенным всяческого смысла, так что я уже готов был пуститься в плавание по течению: угодны приспособленцы? Пожалуйста. Этому легко обучиться, так что, будьте любезны, станет еще на одного больше. Это было результатом разочарования, когда мамины и папины гены не могли между собой ни договориться, ни уступить друг другу.