Тот вздыхает.

— Тебе хорошо говорить. Ты одинокий — свободен, как птица. А у меня жена и трое детей.

— Не горюй, проживут и без тебя. Ты думаешь, там мало женщин. Этого добра всюду хватает! Выберешь себе самую богатую. В Америке ты свободный гражданин. Никто у тебя паспорта не спросит… Если ты и впрямь хочешь…

— Разве я говорю, что нет. Мне просто… так… Эх, черт подери! Только бы выбраться из этого пекла, к хлебу, к теплу…

— Тсс! — Рудмиесис толкает его. — Кто-то идет.

Калнберз. Он плетется сгорбившись, силясь разглядеть их в темноте.

— Возьмите и меня с собой, — говорит он, приближаясь к ним.

— Ошалел! — откликается Рудмиесис. — На тот свет, что ли? Мы пока еще туда не собираемся.

Он взбирается за ними на гору.

— Вы говорите только по-русски, — продолжает Калнберз, тяжело переводя дыхание. — А я разговариваю по-немецки и немного по-английски. Скоро совсем хорошо буду знать. Со мной вам будет гораздо легче.

— Шут гороховый! — вскипает Рудмиесис. — Куда ж ты можешь уйти? У тебя ведь чахотка.

— У Янсона тоже горловая чахотка.

— Нет у меня никакой чахотки! — сипит Янсон. — Я только простужен, и у меня сильный кашель. К весне все пройдет. А ты уже по утрам кровью харкаешь. Стало быть, легкие пропали.

— Только бы к морю добраться. Здешний воздух мне вреден. Одна сторона у меня совсем здоровая — в другой немного покалывает.

— Откуда ж ты узнал? — строго спрашивает Рудмиесис. — Ты, Янсон, сболтнул? Придержи язык — говорю тебе. В таких делах со мной шутки плохи. Мне безразлично: ты или другой кто.

— Тсс! — Янсон предостерегающе прикладывает палец к губам. — Они могут услышать.

Все трое приближаются к стоянке. Кто-то опять курит. Зажженная папироса время от времени мелькает в темноте. Они поворачиваются и идут обратно.

— Не так уж я плох, — назойливо объясняет Калнберз. — Если не очень быстро, могу пройти без отдыха верст десять. Когда начинает колоть в боку, мне стоит только вздохнуть поглубже да втянуть живот — и все проходит…

— А паспорт на чужое имя у тебя есть?

— Паспорта нет. Зато борода выросла такая, что никто теперь меня не узнает. И потом, я думаю, Мартынь ведь принесет.

— Он пошел за паспортами?

— Кажется, так…

— Ты, наставник, слишком много думаешь, — смеется Рудмиесис. — Из такой слякоти человека никогда не выйдет. Такие, как вы, — всем обуза. — Потом он немного смягчается: — Вот языки, пожалуй, дело хорошее. Да как нам дотащить тебя до Лиепаи? У самого сил не хватит, нести придется. А сдохнешь по дороге, еще скажут, что мы с Янсоном тебя укокошили.

— Деньги-то у тебя имеются? — спрашивает Янсон.

— Восемнадцать рублей и немного мелочи. Было у меня двадцать пять, но Мартыню понадобилось семь на печати и краски.

— Ну конечно, Мартынь у вас сам бог.

— Ваш спаситель.

— Дольше тут вынести нельзя, — захлебываясь, продолжает учитель. — Растает болото, и может случиться, что недели две нельзя будет тронуться с острова, пока вода не спадет. С голоду помрем. Как пить дать помрем. Тут какие-то шайки, говорят, грабят кого попало. Жители напуганы и озлоблены — никуда показаться нельзя. Никто уже ничего не продает. Польют весенние дожди — куда мы денемся? Огонь разжигать нельзя. Горячей пищи которую неделю не видим. Сейчас даже корки хлеба нет. У меня ноги распухли, сапог не снять. По ночам не уснешь. Кошмары одолевают. Боюсь, что с ума сойду. Завоет посильнее ветер, заскрипит ли сук — сразу думаешь, погоня. Нервы совсем развинтились.

Янсон и Рудмиесис издеваются над беспомощностью интеллигента. Над барином, привыкшим сидеть на мягком диване и пить кипяченое молоко. Про себя, однако, они думают, что точно такое же пережил каждый из них.

А учитель разошелся, обрадовался, что может наконец выложить все, что накипело на сердце.

— С вами по крайней мере можно поговорить, как с людьми. А те там — точно волки. Глаза сверкают. Всех подозревают в чем-то. Иногда так и кажется: вот-вот выхватят револьвер. И чем дальше, все хуже. Я говорю: крысы мы, пожирающие друг друга. Я бы давно ушел из этого ада. Только куда? В своей волости мне нельзя показаться. Я там всеми митингами руководил. Пастора мы прогнали, урядника разоружили, барона в Кокнесе отвезли… У меня дядя в России управляющий имением. Но он тут же после рождества написал, что знать не желает таких хулиганов… Если и вы меня с собою не возьмете, останется одно — пулю в лоб…

— Не кричи ты так! — шикает на него Рудмиесис. — Там могут услышать…

Мартынь Робежниек останавливается на опушке и прислушивается. Лес шумит, шелестит, будто кто-то тихонько посвистывает. И скрипит снег даже под осторожными шагами… Он знает, что это обман слуха и галлюцинация. На свои глаза и уши давно уже нельзя полагаться. Измученные нервы всегда начеку. Однако инстинкт лесных братьев всегда безошибочно угадывает, откуда грозит опасность. Чутью, пожалуй, можно довериться, даже вопреки зрению и слуху.

Мартынь ступает по болоту не торопясь. Со стороны можно подумать, что он ошибся и идет не к среднему острову, а к крайнему, который при свете луны кажется высоким бугром и совершенно исчезает из глаз, как только набегает тучка поплотнее. У него свой расчет. Сперва он идет вдоль тянущихся грядкой комьев земли, выброшенных из незаконченной канавы, которая местами уже виднеется из-под осевшего снега. На ходу Мартынь часто оглядывается и, дойдя до того места, где нужно повернуть налево, останавливается и некоторое время наблюдает. Здесь ветер заглушает шум леса. На открытой равнине ничего подозрительного. Ему ясно — этой ночью им никто не угрожает.

Нагнув по привычке голову, подняв воротник пальто, он бредет по мокрой поляне. Немало хожено тут, а следов не найти, снег быстро тает и сглаживает даже самые глубокие рытвины. Черные полыньи с торчащими обломанными стеблями тростника раздались шире, чем были, когда он уходил сегодня на рассвете. При луне все выглядит совсем иначе. И тут необходимо чутье и опыт лесных братьев, чтобы не сбиться с пути без всяких вех и знаков, сообразить, где пройти прямо, а где свернуть в ту или другую сторону.

Вода с утра значительно поднялась. Местами сапоги проваливаются в мокрый снег до половины. Сквозь дыры и распоровшиеся швы просачивается холодная влага. Ревматизм в бедрах хватает, как клещами. Он уже притерпелся — ничего не поделаешь. Ничто не поможет лесному брату. Да и ревматизм ни в какое сравнение не идет со всем пережитым. Ежели б только горя, что ломота в костях. Золотое было бы житье в лесу. Мартынь останавливается и пристально вглядывается. Все вокруг кажется ему каким-то незнакомым, и остров подозрительно медленно выплывает перед ним среди равнины. Тут ведь недолго заблудиться и попасть в трясину, откуда ночью не выберешься. Он вспоминает, как однажды учитель проплутал всю ночь и только на рассвете добрался, весь вымокший, продрогший, еле живой… Холодная дрожь пробирает его.

Он нагибается — так лучше видно… Нет, заблудиться он не мог. Дорога верная.

Мартынь идет дальше и думает, что дня через два-три по болоту уже нельзя будет пройти. Недели две остров будет торчать посреди озера, совершенно отрезанный от мира, недоступный и одинокий. И они на нем будут в полной безопасности. Дорогими гостями их останутся только голод да смерть. Верные спутники лесных братьев… Он кивает головой кому-то в синевато-блеклом просторе и бредет дальше.

Людям на острове надоело расхаживать и спорить. Зиле с Толстяком сидят, прислонившись спиной к той же коряге. Рудмиесис с Янсоном лежат, тесно прижавшись друг к другу, на куче еловых лап. Калнберз лежит один, немного поодаль. Всем холодно, тоскливо. А помочь ничем нельзя. Это не первая такая ночь. И, очевидно, не последняя.

— Долго ли — долго ли еще! Как и чем все это кончится?

Кошмаром давит всех единственная неотвязная мысль.

— Какого черта ты вертишься! — вдруг злобно кричит Рудмиесис и дает соседу тумака в бок. — Не можешь лежать спокойно, отодвигайся подальше. Не с девкой спишь…