В Криях одно за другим обрушились несчастья на его голову. Черными неизгладимыми рубцами отложилось в памяти пережитое.

В первые три года одна за другой заболели кровавым поносом и пали коровы, не привыкшие к болотной траве и сырости. Из десяти осталось четыре. Новых завести не удалось. Три года назад его лучшая лошадь, перепрыгивая в лесу через корягу, распорола себе брюхо, и пришлось ее пристрелить. Поля в этой лесной лощинке, точно в овраге, — роса до полудня не высыхает. Если выдастся жаркое и дождливое лето, хлеба на полях ржавеют и полегают. Солома в такие годы крошится при молотьбе, как мякина, а зерно легкое, точно отруби. Под снегом озимая рожь на опушке леса каждую весну выпревает. Ранние осенние заморозки часто прихватывают картофель и ячмень.

Нелегко Вилнису платить аренду имению. Ежели случается зимой возить шпалы и дрова из лесов озолского имения на станцию, он зарабатывает на весенний и осенний взносы. Возит на двух лошадях, пока держится санный путь. Леса вокруг уже повырублены, и заработков с каждым годом становится все меньше. Теперь каждую весну приходится выметать из закромов все до последнего зерна на продажу. Осенью он торопится поскорее обмолотить рожь и лен, чтобы только уплатить в срок. Мейер человек неплохой. Но он служит барону, а тот долгов не терпит.

Года два назад Вилниса постигло самое большое горе. Его старшего сына за недозволенную охоту в барском лесу и стрельбу в лесников присудили к четырем годам каторги. У жены после этого начались страшные головные боли, она чахла, чахла и месяца через два умерла. Вилнис остался вдвоем с семнадцатилетним немым Индриком. Кроме них, в усадьбе Крии еще — старая Ильза и девочка-пастушка, которая зимой ходит в школу.

Вилнис молчалив от природы. С немым Индриком он поневоле объясняется только жестами и мимикой. После всех бед он стал еще более молчаливым. Если девочки нет дома, в Криях по целым дням голоса человеческого не услышишь. Постороннему может показаться, что оба мужчины немые. Зато старая Ильза в хлеву успевает наговориться вдосталь. Каждую животинку она подолгу поучает, как вести себя, объясняет, какая им польза от того или другого корма. Больше всего бранится она, когда коровы не хотят есть болотное сено, а поросята залезают ногами в корыто.

Характер у Вилниса мягкий и уступчивый. Однако невзгоды ожесточили его, сделали шершавым, как дубовая кора. И горечь в нем будто из той же дубовой коры, крепкая горечь и обида на судьбу, так жестоко и несправедливо преследующую его. Судьба для крестьянина — не отвлеченное понятие. Он всегда видит причину своих неудач. Для Вилниса — это имение. От имения зависит все его хозяйство, вся жизнь. Оно повинно во всех его бедах. К нему питает он самую ярую ненависть. За последние тревожные годы он, быть может, сказал об имении и баронах всего пять-шесть слов. Однако для тех, кто его знает, они весомее многих длинных речей болтунов.

В усадьбе Крии пять построек. Жилой дом со сгорбившейся обомшелой соломенной крышей и старомодной трубой с шестком внизу. На одной половине дома кухня, на другой — единственная, довольно большая комната. Из нее ход в маленькую и холодную кладовую — вот и все жилье. В комнате три окошка, в каждой стене по одному. Дальше идет хлев и маленькая клетушка, такая же сгорбленная, как и жилой дом. Венцы уже прогнили, и нет никакого спасения от крыс. Поодаль стоит еще овин с навесами вокруг, а почти у самой опушки леса банька. Там протекает ручеек: весной и осенью, а иногда и летом после дождей он становится полноводным. На баньке лубяная крыша невесть с каких времен. Банька осела в землю и почернела от дыма. Но чем чернее такая банька, тем чище можно вымыться.

К середине января, когда кругом заполыхали пожары, в Криях стали появляться чужие люди. Однажды под вечер заходит какой-то юноша, весь в снегу, и робко просит продать ему каравай хлеба и немного соли. В Криях продавать нечего. Но Ильза достает и отрезает полкаравая просто так. Зачерпывает кружкой из ведра только что надоенное парное молоко и тоже протягивает ему. «Он, поди, из озолских дровосеков, — думает Ильза. — Кто бы еще мог забрести сюда за двенадцать, пятнадцать верст в такую глухомань». Летом, случается, забредет иногда какой-нибудь косарь с болотных лугов напиться воды, а уж зимой никого и не увидишь. Юноша подтверждает, что он дровосек, и снова уходит в лес. Бывает, что и у дровосеков иногда не хватает хлеба. Всякое бывает. Странно только, почему он свернул в другую сторону?

Спустя два дня является еще один. Опять за хлебом и спичками. Просит какую-нибудь чистую тряпку, побольше. Дровосек, мол, ногу поранил. И такое случается. Ильза отдает половину своей старой выстиранной рубахи. Тот ни за что не хочет брать даром. Оставляет на столе трешку, хотя Ильза сердится и ворчит, провожая его до самого порога. Даже Вилнис вставляет словечко: здесь, мол, не лавка и не аптека тебе.

В воскресенье, когда в Криях все дома, снова приходят двое. Один — плечистый, сухощавый, со светлыми усами. Другой — коренастый, плотный, с гладким лицом. Они садятся и начинают без церемонии разглядывать хозяев, а те в свою очередь глаз не сводят с гостей. Пастушка Майя, сидя у окна с книгой, то и дело косится на незнакомых людей. Ильза, повязав чистый передник, сидит у двери на своей кровати. Немой Индрик подошел совсем вплотную и уставился на пришельцев своими изумленными голубыми глазами. Сам Вилнис возится с чем-то на пороге кладовой и, по обыкновению, не обращает ни на кого внимания. Разговор не клеится. Незнакомцы, очевидно, не знают, с чего начать.

— Вы, гости дорогие, тоже из дровосеков будете? — спрашивает Ильза, не глядя на гостей.

Те переглядываются и отвечают не сразу.

— Тетушка Ильза! — восклицает Майя. — Это ведь брат нашего учителя.

Ильза, лукаво посмеиваясь, кивает головой.

— Разве ж я, детка, Мартыня Робежниека не знаю.

Гости облегченно вздыхают. Теперь по крайней мере все ясно.

— Значит, вы меня знаете… Я, правда, встречал раньше Вилниса, да и вашего Индрика раза два видел. Ты, Индрик, узнаешь меня?.. — Немой что-то бормочет на своем языке и, широко улыбаясь, тоже кивает. — Ну, теперь вы знаете, что мы за дровосеки.

— Так это вы лесные братья! — вздыхает Ильза. — Значит, и те, что приходили за хлебом и спичками, тоже? Я сразу подумала. Времена-то какие: человеку, точно зверю, в лесу приходится скрываться. Как вы там живете? Не замерзаете?

Мартынь пожимает плечами.

— Человек живуч, тетушка Ильза. Когда сидишь в теплой комнате, думаешь — я б на дворе и полчаса не выдержал. А вот приходится — и ничего, живем.

— Горемычные вы мои, какая там жизнь! У зверя шкура. У зверя в лесу своя нора. А человек ведь беззащитный, слабый.

— Мы иногда и вылезаем на опушку, — смеется Толстяк.

Ильза печально кивает головой.

— Тут до хлева иной раз не дойдешь — руки мерзнут. По ночам, когда ветер за окном воет, я всегда думаю о тех, кто скитается без пристанища… Почему бы вам не бежать отсюда? Разве вы долго так выдержите?

— Надо выдержать. Не всегда можно делать то, что хочется.

— Да, да… Небось кушать хотите? Что ж это я, старая дура, сразу не сообразила. У нас немного щей осталось… — Она приносит полмиски щей, хлеба и два маленьких кусочка мяса. — Мяса, правда, маловато…

— Спасибо, мамаша. — Гости мнутся, не решаются приступить. — А у самих-то осталось? Мы видим ведь, что вы не из богатых.

Вилнис взбирается на лежанку. Попыхивая трубкой, он говорит сердито:

— А вы ешьте!

— Уж какое там богатство, мои милые. Небось капли щей-то нам не жалко. Пока еще есть. Кушайте, сыночки… — Огрубевшей рукой она проводит по светлым вьющимся волосам Толстяка.

— У моего сынка тоже такие волосики были. Ничего о нем не знаем. Как попал на японскую войну — так ни слуху ни духу. Последнее письмо прошлым летом пришло.

— В канун Янова дня! — уточняет Майя.