— Мы не демократы и не аристократы, господин барон. Мы только слуги царя и закона. Не забывайте об этом. Ваше здоровье, господа!

— «Слуги царя и закона…» — закрыв глаза, блаженно повторяет фрау фон Штрикк. — Вы слышите, господин пастор?

— Что он сказал? — шепотом спрашивает фрау фон Дален, наклонившись к фрау фон Штрикк и не сводя глаз с ротмистра.

Внезапно ротмистр оборачивается и смотрит прямо на нее. Она вздрагивает, как уличенная в шалостях девчонка. Даже краснеет. Ротмистр подтянут и галантен. Он умеет держаться так, словно и не пил.

— Разрешите вас спросить, фрау фон Дален? Почему фрейлейн Зигварт-Кобылинская не приехала? Я лелеял надежду увидеть ее здесь.

«По-немецки… он говорит по-немецки!» Фрау фон Дален окидывает всех сияющим взглядом и краснеет еще больше.

— Фрейлейн фон Зигварт-Кобылинская покорнейше просит извинить ее. Она никак не могла. Сама фрау Зигварт-Кобылинская еще не оправилась от всех этих ужасов и простуды. Вы, разумеется, понимаете долг дочери…

— Да, да… Прошу передать ей мое самое глубокое сочувствие. Надеюсь, все обойдется…

— И мы надеемся. Небольшой кашель и температура. Знали бы вы, какое у нее слабое здоровье… Ах, господин фон Гаммер! Почему вы не появились раньше?

Ротмистр пожимает плечами.

— Наше несчастье в том и заключается, что мы повсюду появляемся слишком поздно.

Он не позволяет себе заходить дальше в критике правительства даже в обществе столь близких по духу людей. Поклонившись, ротмистр снова обращается к своим прежним собеседникам, продолжая прерванный разговор:

— Нет, господа, что бы вы там ни говорили, азарта я не признаю. Играю я только в преферанс, но зато с величайшим наслаждением. Там столько хитроумных комбинаций, что это не просто времяпрепровождение, но и гимнастика ума… Ваше здоровье, господа!

Бренсон доел жаркое. Он усиленно орудует зубочисткой, а другой рукой пододвигает к себе бокал и только что откупоренную бутылку.

— Да, — вздыхает он тяжело. — Чего только не довелось пережить за последний год!

— Ужас… — вздрагивает фрау фон Штрикк. — Чем мы заслужили такое наказание? Что плохого сделали мы этим людям?

— Слишком много хорошего, — замечает пастор.

— Да? Пожалуй, действительно так. Я припоминаю, что еще в прошлом году господин фон Зигварт-Кобылинский дал им совершенно бесплатно хворост для отопления богадельни. И десять тысяч кирпичей на ремонт школы…

— И новый орган для церкви, фрау фон Штрикк. Об этом тоже забывать не следует.

— Да, да. А в благодарность за все его совершенно разорили. У меня оставались три дюжины совершенно новых льняных простынь еще от покойной матушки. А теперь штук шесть — ей-богу!

— Сие сокровище есть тля и ржа… — говорит пастор.

— А знаете, чего мне больше всего жаль? Может быть, это покажется наивным, но я ничего не могу поделать с собой. Такая маленькая шкатулка японской работы. Черное дерево с перламутровыми инкрустациями. Не могу ее забыть! Теперь какая-нибудь крестьянская девка, должно быть, сует туда свои грязные гребенки и клубки ниток. Только стоит мне вспомнить… Извините, господа, но у меня… — Она стискивает зубы, из которых добрая половина вставных, и до боли сжимает кулаки.

Барон Вольф, расслышав последнюю фразу, подходит к ним со стаканом в руке. Он бледен, его одолевает икота.

— Я обещаю вам, фрау фон Штрикк. Мы найдем ее! Ни булавка, ни наперсток, ничто не пропадет. Пусть даже придется половину волости сжечь и перестрелять… Шкуры будем спускать до тех пор, пока все до последней иголки не вернут…

У фрау фон Штрикк отлегло от души. Улыбаясь, она кивает барону.

— Такой молодой и уже такой храбрый. Голубая кровь, господа.

— Мой бедный Рипсик, — жалуется фрау фон Дален. — Мой умница фокстерьер! Как я берегла его, как лелеяла. Ни за какие бы деньги не отдала.

— Тот самый, которого я подарил вам щенком? — опрашивает Бренсон. — Он тоже погиб?

— Погиб. Убили и бросили тут же за углом. Сегодня утром мы с хозяйкой накрыли его ящиком. Весной, когда растает, можно будет похоронить как следует… Звери, а не люди…

Она торопливо вытирает две навернувшиеся на глаза слезинки.

— Да. Люди стали хуже зверей… — печально произносит пастор.

В соседней комнате становится тише, когда драгуны уходят в зал танцевать. Потом всей гурьбой солдаты с девицами возвращаются, пьют, едят, балагурят. И опять нестерпимый гам раздирает уши.

Подниеку наскучило стоять у дверей. Получив только что откупоренную, очевидно не понравившуюся господам бутылку ликера, он так и остается сидеть с ней на кухне, на солдатском топчане. Черт побери всех этих господ. Чем он хуже их? «Господин волостной старшина…» Он весело посмеивается и потягивает из бутылки.

— Налакаешься, опять налакаешься! — кричит Зетыня, пробегая мимо него с миской капусты. — Жрут, как скоты. Таскать не успеваешь.

Писарь, молодой смазливый интеллигентного вида солдат, усаживает за стол Альму Витол. Он привел ее сюда после танца и все время держит руку на ее талии, хотя она иногда кокетливо изворачивается, будто пытаясь высвободиться. Молоденькая, красивая, стройная и грациозная, она чем-то напоминает ребенка. Распущенные светлые волосы перевиты черной лентой. На ней тонкая белая батистовая блузка с довольно большим вырезом. Глаза писаря, будто пиявки, присосались к ее груди.

— Пей, пей! — Он силой вливает ей в рот стакан водки.

Она хохочет, сердится и ладонью заслоняет рот.

— Ты с ума сошел. Не могу я больше…

— Пей, тебе говорят! — шипит он. Грубо отдергивает ее руку и насильно вливает в рот.

Она захлебывается, кашляет, выбивает у него из рук стакан и кричит истошным голосом.

— Чего ржешь, кобыла этакая! Я тебя, я тебя задушу… — Схватив за плечи, он с силой трясет ее.

В дверях появляется фрау фон Дален.

— Друзья мои, — обращается она на ломаном латышском языке, — нельзя ли немного потише. Тут такой страшный шум… Большой шум… — повторяет она по-русски.

Пьяные драгуны не обращают никакого внимания на нее. Она не чувствует ни капли уважения к своей особе. Кто-то, повернув голову в ее сторону, даже плюется.

— Чего эта старуха трещит там?

Хорошо, что фрау фон Дален не все понимает по-русски. Однако то, что ее нарочно не замечают, она прекрасно понимает.

Она быстро захлопывает двери. Но они тотчас же снова распахиваются, входит господин фон Гаммер с бокалом шампанского в руке. За ним все остальные, тоже с бокалами.

— За здоровье нашего радушного хозяина — господина фон Зигварта-Кобылинского, которого, к сожалению, нет здесь с нами! Ура!..

Солдаты вскакивают и кричат «ура». Из задней комнаты выходит фрау фон Штрикк с бокалами шампанского на огромном подносе. Драгун угощают тем, что до сих пор было для них как бы сказкой.

Бал продолжается. Все бурней и неистовей.

Едят уже меньше, больше пьют. Девицы, натанцевавшись, приходят с потными подмышками, в захватанных грязными руками блузках. Они запрокидывают головы и притопывают ногами. Эхма!.. Довольно скучать и трястись от страха. Теперь бы пожить как следует — хоть день, да наш…

Зетыня тоже два раза ходила танцевать. Но Осипов нынче совсем одурел. Насилу вырвалась и убежала. В кухне она выпивает стакан холодной воды и набрасывается на Подниека, который уже ходит пошатываясь. Потом она возвращается в комнату и, упав на скамейку, тяжело дышит.

Вот он опять. Высокий, дюжий, грузный, как медведь. Глаза налиты кровью. Даже издали от него разит водкой.

Зетыня вскакивает и пятится к двери. Она боится его.

— Где ты пропадаешь? — кричит он ей. — Такая… — Он обзывает ее самым похабным, циничным словом и хватает за руку.

— Пусти, ну, пусти… — просит она, силясь высвободить руку. — Чего тебе надо?

— Пойдем!.. — Он дергает так, что она чуть не падает. Вытаскивает из комнаты и тянет к выходу.

Ей кажется, что он хочет опять в зал, откуда доносится музыка и топот ног. Она не упирается. Он тащит ее через двор к раскрытой двери какого-то заброшенного амбара.