— А вы не стесняйтесь, жгите, — улыбается Гайлен, и улыбка эта способна пронять даже камень. — Придет время, мы соберем эти угольки. Если не мы, то наши дети.

Офицер на мгновение застывает. Очевидно, он ничего не понимает и, пожав плечами, отходит.

— Чудной народ, черт его побери…

Солдаты устали. Им надоело бегать и орать во всю глотку, чтобы сквозь шум пожара и рев скота услышать друг друга. Они собираются возле коней, вытирая вспотевшие лбы. Став в кружок, разговаривают с офицером.

«Вот сейчас… — думает Гайлен. — Усадьбу сожгли, а теперь самого… как обычно». При всем его самообладании и закаленной воле мороз пробегает по спине. Как цепок и живуч инстинкт самосохранения!

— Лезь в сани, скотина! — гаркает барон. Он взгромоздился на коня и размахивает плеткой над головой Гайлена.

Уезжают.

Шум пожара постепенно отдаляется. Странная, мертвая тишина окружает их в поле. По снегу еще пляшут багряные пятна. Кустарник и одинокая береза бросают на дорогу причудливые фиолетовые тени. Опушка леса кажется невиданно коричневой. И повсюду вокруг еще трепещут розовые отблески.

Поравнявшись с усадьбой Подниека, они замечают, что несколько человек бегут вдоль забора и исчезают в открытых дверях дома. Выходили любоваться на необыкновенное зрелище.

Алый отсвет все еще мелькает на снегу, отражаясь на низких, темных, сгрудившихся облаках. Шум пожара уже почти не слышен. Но у Гайлена все еще в ушах гудит, а перед глазами кошмарное видение пережитого, которое так и останется навсегда в памяти, как высеченное на камне.

Конвоиры разделяются. Гайлен с тремя драгунами сворачивают к станции. Остальные уезжают по прежней дороге в сторону имения. Впереди виднеется подниековский кустарник.

«Там…» — решает Гайлен. Почему же их только трое? Уверены ли они, что трех пуль будет достаточно? А если не попадут с первого раза? Усталый измученный мозг лихорадочно рисует предстоящие муки.

Но вот и кустарник проехали. Дальше ровное поле до самой станции. На протяжении версты им попадаются три усадьбы у дороги. От пожарища светло, как днем.

Гайлен недоуменно поворачивает голову к ближайшему — самому молодому солдату, который весь день охранял его.

— Куда вы меня везете? Вам же удобнее было стрелять в меня там, в кустах.

Тот, смеясь, мотает головой.

— Разве не знаешь? На станцию едем. Тебя повезут в Ригу, в центральную тюрьму.

— Судить будут… — Камень свалился с души. Он не ведает, что ждет его там. Может быть, те же муки, а под конец пуля. И все-таки это кажется ему огромным счастьем, почти освобождением. Лишь бы подальше от подвалов имения — от крови, стонов и судорог умирающих. От пьяных драгун и барона. От жутких сумрачных дней и кошмаров ночных пожарищ…

Звонкой струной отзывается неистребимый, подлый инстинкт самосохранения. Впервые за много дней незатуманенными глазами глядит он вокруг.

Слышен свисток паровоза. Поезд, пыхтя, подходит к станции.

Впервые за все эти страшные дни Гайлен поднимает руку и проводит рукавом по глазам.

Поеживаясь в полушубке, молоденький солдат с винтовкой через плечо шагает возле подвалов замка.

С Даугавы свирепо дует ветер, обжигает щеки и леденит ноги. Солдатик рукавицей трет лицо и постукивает обутыми в валенки ногами. Никак невозможно согреться.

Иногда он доходит до берега и глядит, как вдали из-за холма поднимается зарево от горящих усадеб. Оно ширится, растет, и кажется, будто весь холм объят пламенем. Кругом светло — светлее, чем в самую лунную ночь. Ледяные глыбы на Даугаве кажутся розоватыми. На курземском берегу мерцавшие до сих пор из-за леса огоньки бледнеют и почти исчезают.

Солдатик покачивает головой и начинает отходить от своего поста дальше, чем дозволено. Он спускается вниз, до угла кухни, потом, печатая шаг за шагом, медленно вновь поднимается на горку. Кровь начинает пульсировать быстрее, и тепло разливается по телу. Проходя мимо, он мельком заглядывает в окна подвала. Изнутри они покрыты толстым слоем льда — как затянутые синеватой пеленой глаза слепцов. Изредка кто-нибудь из сидящих внутри, прикуривая, зажигает спичку. Огонь мелькнет в окне, и тотчас же погаснет. Следить тут незачем. Решетки сделаны прочно. Голыми руками их с места не сдвинешь.

Расхаживая так, солдат, словно в полудреме, погружается в воспоминания. В далекой родной Воронежской губернии все иначе, и лучше и приятней, чем в этой постылой стране с чужим, непонятным ему несчастным народом. Кажется, там он и не мерз никогда так, как здесь. Ветер там мягче, небо всегда в звездах, да и ночи не такие длинные.

Спустившись до кухни и поворачиваясь кругом, он слышит шаги. Должно быть, во дворе. Там часто ходят из дома управляющего в канцелярию. Он взбирается наверх, останавливается на берегу и, поглядев на пожар за холмом, идет назад. Странные люди… Их дома жгут. Самих лупят, как скотину, сажают в подвал. А они… Дальше он не знает, что думать. Только он недоволен ими. Жалко, досадно за них и за себя…

Внизу он опять слышит шаги. Теперь уже отчетливей и ближе. Кажется, со стороны Даугавы… Он быстро спешит назад и, наклонившись, начинает всматриваться.

На откос падает тень. Двойная — от холма и от стен замка. Свет пожара сюда не доходит. И все же можно разглядеть какое-то движение. Солдат осторожно снимает винтовку с плеча и, держа наготове, напряженно вглядывается.

Теперь ясно видать… По заснеженной, скользкой тропинке кто-то карабкается вверх по крутому откосу, цепляясь за кусты.

— Кто идет? — окликает он. Губы замерзли, и окрик не звучит грозно и внушительно, как полагается. Идущий что-то бормочет в ответ и машет рукой. Солдат стоит с поднятой винтовкой, не зная, что делать.

На фоне багрового зарева появляется одетая в полушубок и укутанная в шерстяной платок фигурка. Женщина. Останавливается, машет рукой и, когда солдат подходит к самому откосу, карабкается выше. Хрупкая, озябшая девушка с небольшим узелком в руке.

— Куда ты идешь? — сердито ворчит солдат. — Не знаешь разве, что к замку запрещено подходить ближе чем на пятьсот шагов? Я бы мог тебя застрелить.

— Не стреляй, миленький, — слышит он тоненький, робкий, простуженный голос. — Я ничего… Только братцу несу одеться потеплее. В подвале небось холодно…

«Братцу…» Не его ли это сестра — оттуда, из Воронежской губернии. У него почти такая же была. Может, теперь подросла. Два года, как он ее не видал. Да нет. Что он, ошалел! Эта и говорит совсем по-чужому и к земле жмется, словно испуганный птенец. Он уже не сердится. Винтовка незаметно опускается к ноге.

— Брат… В подвале? Ну и что? Нельзя, говорят тебе. Строго воспрещено, — поучает он по привычке. — Мне самому попадет.

— Дозволь, голубчик. Я ведь ничего. Белье теплое хочу передать. Ему там так холодно…

— Нельзя, нельзя, милая… — возражает он, но так нерешительно, что девушка, совсем расхрабрившись, вылезает наверх.

— Только на пять минут пусти. Передам, словечко скажу и больше ничего.

Солдат растерянно мнется, потом вскидывает винтовку на плечо.

— Ты обожди. Я погляжу…

Он оглядывается вокруг. Потом спускается к кухне посмотреть, что делается на дворе. Драгуны как раз вошли в дом управляющего. Все тихо. Он быстро возвращается.

— Можно? — шепчет девушка.

— Но чтоб мигом. Скоро мне смена будет. И тихонько, совсем тихо. Я буду тут ходить. Ежели кашляну, значит, скорее уходи… Куда ты, дурная! Тут вон, у первого окна.

Бегом, на цыпочках, чтоб снег не так скрипел под постолами, девушка пробирается к окну и опускается на колени. Окно замерзло, и внутри темно. Она еле достает рукой стекло сквозь решетку. Стучит раз, другой… Тихо…

В подвале светлее, чем обычно. Отблеск пожара падает прямо в окно, где лежат больные; оттуда сквозь арку и на другую сторону проникает розоватый отблеск. Приглядевшись, можно увидеть, что люди лежат на цементном полу или, скорчившись, примостились у стены.

Зиле полулежит, упершись головой в стену, подложив под затылок рукав пальто. Ему не спится. В те ночи, когда где-нибудь полыхает пожар, он не смыкает глаз до зари.