Со стороны эти поочередные вскакивания выглядели довольно комично, но ни маститый философ, ни молодой влюбленный медик не видели и не могли сейчас видеть себя со стороны — так они были увлечены беседой.

— Да, дорогой мой, да, — говорил Маркс, слегка ударяя кулаком по книге. — Если вы хотите продолжать отношения с Лаурой, то нужно отказаться от своего метода, так сказать, ухаживания. Вы прекрасно знаете, что твердого обещания еще нет. Но если бы даже она была помолвлена с вами по всем правилам, то и тогда вам не следовало бы забывать, что слишком большая интимность более чем неуместна. Вы поразили меня с самого начала. Я с ужасом наблюдал перемены в вашем поведении изо дня в день за геологический период одной только первой недели вашего знакомства…

— Первой недели? — изумленно переспросил Лафарг. — Вы помните первую неделю нашего знакомства?

— Прекрасно помню.

— А для меня все это время с того дня, как я увидел Лауру, слилось в один сплошной, нерасчленимый кошмарный поток.

— Это вижу не только я… — усмехнулся Маркс и, минуту помолчав, продолжал: — На мой взгляд, истинная любовь выражается в сдержанности, скромности и даже робости влюбленного по отношению к своему кумиру.

— Кумир — это уже попахивает восемнадцатым веком, религией…

— Да, кумир, чем бы это ни попахивало!

— Ваша жена была для вас кумиром?

Маркс ответил не сразу. Он что-то перебирал в памяти, вспоминал, видимо, подыскивал аргумент поубедительней. Потом медленно проговорил:

— Вот послушайте несколько стихотворных строк… — Он набрал полную грудь воздуха и прочитал:

— Это ваши стихи, Мавр? — удивился Лафарг.

— Да, мои. Таких стихов тридцать лет тому назад я написал три тома. Все они были посвящены невесте… Стишки так себе, и даже менее того, но в этих восьми строках разве не видно отношение к любимой как к кумиру?.. А у вас я вижу слишком непринужденное проявление страсти да преждевременную фамильярность.

— Но, Мавр! — взмолился Лафарг. — Меняются времена, меняются и нравы.

— Да, нравы меняются, но мы, коммунисты, должны заботиться о том, чтобы они менялись к лучшему, пока хотя бы лишь в нашей среде.

— Сделайте же наконец скидку на мой креольский темперамент! — Лафарг вскочил. — Вы родились в Пруссии, а и кубинец, в моих жилах течет не только французская, но и негритянская кровь!

— Если вы не перестанете ссылаться на свой темперамент креола, то моим отцовским долгом будет встать с моим немецким здравым смыслом между вашим темпераментом и моей дочерью. — Маркс действительно встал, шагнул к двери и, прислонившись к ней спиной, продолжал говорить, словно вырезая по камню каждое слово: — Если, находясь вблизи нее, вы не в силах проявлять любовь в форме, соответствующей лондонскому, а не гаванскому меридиану, не в состоянии умерить свой пыл до уровня английских нравов, то Лаура — уж позвольте мне быть откровенным до конца — безо всяких церемоний выставит вас за дверь, и вам придется любить ее на расстоянии… Имеющий уши да слышит.

Яростно вращая огромными белками, выделявшимися на его смуглом лице, Лафарг опустился на сиденье и, снова взяв в руки бокал, горестно прижал его к себе, Маркс тоже примирительно сел. Ему хотелось шуткой разрядить напряжение, и он сказал:

— А между прочим, дорогой Лафарг, в своей личной жизни вы стоите совсем на иной, даже прямо противоположной позиции, чем в общественной. В Генеральном совете Интернационала вы доказываете, что нации — это пережиток, фикция, а здесь требуете себе особых прав на том основании, что по рождению вы кубинец и в ваши жилы от бабушки-мулатки проникло несколько капель негритянской крови…

Молодой человек, как видно, не слушал. Он сидел неподвижно, весь поглощенный какими-то своими мыслями. Вдруг он словно проснулся, опять вскочил и воскликнул:

— Но поймите же, шестого августа исполнится уже год, как мы помолвлены!

— Уже год? — Маркс сделал ударение на «уже». — Я бы сказал «еще только» год. Вы знаете, сколько лет были обручены мы с Женни?

— Знаю! Семь! Но уж не хотите ли вы сказать, что все последователи Маркса должны проходить такой срок? Может быть, вы внесете такое требование в Устав Интернационала или в новое издание «Коммунистического манифеста»?

Маркс расхохотался. Нет, этот парень за словом в карман не полезет…

— Да, я внесу такое требование, — сказал он с преувеличенной решимостью, хлопнув ладонью по книге. — Но поскольку вы, мой возможный будущий зять, никакой не последователь Маркса, а завзятый прудонист, то для вас можно установить срок… ну, пожалуй, всего в пять лет.

— Пять?! — испуганно воскликнул Лафарг, как всегда не поняв шутки, поскольку она касалась его отношений с Лаурой.

— Пять, — спокойно подтвердил Маркс. — Вот если бы вы были лассальянцем, я бы ограничился тремя. И пожалуй, только для бакунистов можно установить срок в полтора года. Но вы не выдержали еще и такого срока.

Лафарг наконец сообразил, что над ним шутят. Он немного успокоился и сказал:

— Но ведь вы, Мавр, хоть и ждали свою Женни семь лет, однако в моем возрасте были уже женаты. Я же не виноват, что не встретил Лауру раньше.

— Вот тут мне возразить вам нечего, — развел руками Маркс. — Резонно. Да, я женился на двадцать шестом году. Но, дорогой друг, я к тому времени уже был доктором философии. А вы все еще студент. Ваша карьера во Франции наполовину разбита событиями в Льеже, а для вашей акклиматизации в Англии у вас пока что отсутствует необходимое условие — совершенное знание языка. В лучшем случае ваши шансы проблематичны.

— Вы еще не знаете, на что я способен! — жарко перебил Лафарг.

— Догадываюсь, — многозначительно покачал головой Маркс. — Наблюдение убедило меня в том, что вы по природе не труженик, несмотря на приступы лихорадочной активности и добрую волю. В этих условиях вы будете нуждаться в поддержке со стороны, чтобы начать жизнь с моей дочерью. Я вам такую поддержку оказать не смогу.

— Ну о чем вы говорите! Мой папа… — снова вскочил Лафарг.

— Сядьте и слушайте, — властно усадил парня Маркс. — Да, я вам помогать не смог бы. У меня в свое время были средства, но вы знаете, что все свое состояние я принес в жертву революционной борьбе. И не сожалею об этом. Наоборот. Если бы мне нужно было снова начинать свой жизненный путь, я сделал бы то же самое. Только я не женился бы.

— Неужели? А кумир? — Белки Лафарга заметались.

— Кумир остается кумиром. Но я не женился бы. Именно потому, что Женни всегда была для меня кумиром и я слишком люблю ее. На ее хрупкие плечи я взвалил нечеловеческую тяжесть. Я не могу себе этого представить, но, может быть, лучше, если бы я любил ее издалека. Поскольку это в моих силах, я хочу уберечь мою дочь от рифов, о которые так долго и больно билась и бьется жизнь ее матери. Вы должны быть сложившимся и крепко стоящим на ногах человеком, прежде чем помышлять о браке.

— Мой папа… — опять попытался что-то вставить Лафарг, но Маркс не дал себя перебить и решительно закончил:

— Как ни суровы мои слова, но, я надеюсь, они не удивили вас, ибо вы, убежденный реалист, не можете ожидать, чтобы я отнесся к будущему моей дочери как идеалист.

— Спасибо, что вы хоть назвали меня реалистом. — Лафарг слегка наклонил голову. — Так вот, как реалист, я напоминаю вам, что я единственный сын своих родителей. Мой папа довольно состоятельный человек…

— Я глубоко уважаю господина Франсуа Лафарга, — поняв, что хочет сказать собеседник, остановил его жестом Маркс. — И это очень хорошо для вас, что у него есть кое-какие средства, но поймите же, в двадцать пять лет строя свой семейный очаг, закладывать в его основание камни, которые называются «мой папа» и «моя маман», крайне несерьезно.