— Не верьте никогда внешности!

— Какой ужас!

Маркс, полицейский и оценщик проходят через ту же коричневую дверь и оказываются в небольшой, плохо освещенной комнате. На столе лежит принесенный Марксом набор. Полицейский берет ложку, внимательно разглядывает ее, потом спрашивает:

— Ваше имя, сударь? Род занятий?

— Карл Генрих Маркс. Доктор философии, публицист, литератор. Я прошу немедленно объяснить мне причину моего задержания.

— Причина та, — неторопливо отвечает полицейский, — что вы подозреваетесь в присвоении чужой собственности.

— Я?

— Да!

— Какой собственности?

— Вот этой, — с вилкой в руках выскакивает вперед старичок оценщик. — Вы слишком неопытны и торопливы. Вы не заметили впопыхах, что здесь стоит герб графов Аргайль… Этим ложечкам-вилочкам лет триста, не меньше, Только вот не пойму, что на них написано.

Все наконец поняв, Маркс улыбнулся. Это злит полицейского и особенно старичка.

— Над чем вы смеетесь? — спрашивает полицейский.

— Над прозорливостью этого господина, — Маркс кивает в сторону оценщика и снова улыбается. — Ложечки в самом деле очень старые.

— Объясните все как есть.

— Что ж тут объяснять! Моя жена со стороны бабки, матери отца, происходит из древнего шотландского рода Аргайль. Это серебро ее приданое, и на нем вы можете видеть их девиз: «Справедливость — мой приговор». По-моему, неплохой девиз.

— Слишком просто, молодой человек! — не унимается оценщик. — Кто вам поверит, чтобы женщина графского рода вышла замуж за какого-то публициста…

— Видите ли, — Маркс еще продолжает улыбаться, — среди предков моей жены было немало странных людей. Например, дед Филипп Вестфален (отец ее отца) отказался от звания генерал-адъютанта, которое ему хотели пожаловать. А еще раньше один из графов Аргайль был сожжен на костре как участник восстания за независимость Шотландии. Спустя двадцать пять лет другой Аргайль за такую же странность был обезглавлен на рыночной площади Эдинбурга…

— Я могу допустить даже это, — перебил, желчно скривясь, старичок, — но чтобы женщина графского рода вышла замуж…

— В роду моей жены, — перебивает, в свою очередь, Маркс, — и среди женщин встречались большие чудачки. Женой упомянутого Филиппа Вестфалена, который был прекрасным полководцем, но совершенно безродным человеком, рядовым бюргером, стала не кто-нибудь, а дочь знатного барона, наследница тех самых Аргайлей. Так что моя жена, урожденная баронесса фон Вестфален, лишь последовала чудаческим традициям своего рода.

— Выйти знатной женщине за полководца, хотя бы и безродного, это вполне понятно, — продолжал клокотать старикашка, — ибо полководцы не бывают бедняками. Но за пу-бли-циста?.. — он опять так скривился, что на лице его стало невозможно различить, где рот, где нос, где глаза.

— Сударь! — гневно прерывает Маркс, терпение которого наконец лопнуло. — Через ваши руки проходят многое, но все-таки мир несколько шире вашего ломбарда, и в мире есть вещи, которые вам никогда не приносят в заклад и о которых вы поэтому не имеете никакого представления.

— И кроме того, — почти визжал оценщик, — уж я-то знаю, что фамильное серебро сдают в ломбард только при последней нужде! А разве можно поверить, господин сержант, что этот человек в такой нужде! Он спокоен, он улыбается. И даже повышает голос на нас… Нет, тут было бы не до улыбок, не до гонора!

Полицейский оказался человеком, видимо, неглупым. На него спокойствие Маркса, его улыбки, а затем и гнев произвели совсем другое впечатление. Он лишь спросил адрес задержанного.

— Дин-стрит, двадцать восемь, — сказал как отрезал Маркс.

— Спросите у него еще, господин сержант, — никак не может утихомириться оценщик, — почему он так беден, если женат на аристократке.

— В самом деле, господин Маркс, почему? — поддается полицейский.

Маркс не отвечает. Он кивает старику:

— Итак, любезный, сколько я могу получить за столовое серебро графов Аргайль?

Известного французского историка и политика Луи Блана, мнившего себя правоверным социалистом, а на самом деле всегда стоявшего за соглашательство с буржуазией, Маркс, конечно, не жаловал. Волна революции 1848 года вознесла Блана на гребень событий — он оказался членом республиканского Временного правительства. И хотя после поражения революции, ввиду своей соглашательской линии, он едва ли мог опасаться каких-либо крупных неприятностей, Блан, однако, счел за благо убраться в Лондон. Маркса же к берегам Альбиона прибили опасности отнюдь не призрачные.

Как-то осенью Карлу стало известно, что Луи Блан хочет повидать его. У Маркса не было желания тратить время на эту встречу, но найти повод отказать во встрече персоне, которую в ту пору многие искренне считали великим историком, которая пользовалась огромной известностью едва ли не во всей Европе, мог только очень ловкий, хитрый человек, каковым Марксу, даже если бы он очень захотел, никогда не удалось бы стать.

Хотя о дне и часе визита условились заранее, Маркс, не слишком заинтересованный в госте, забыл о нем, и звонок в дверь застал его врасплох. Он поспешно скрылся во второй комнате, чтобы там приготовиться к выходу, а Елена пошла открывать дверь. Ей вспомнилось, что вчера вечером Карл сказал: «Завтра к нам пожалует один из величайших людей современности. Будь же на высоте, Ленхен!»

Распахнув дверь, она беззвучно ахнула: перед ней стоял тщательно и модно одетый господинчик такого маленького роста — ну прямо-таки с восьмилетнего ребенка! — что трудно было поверить в его реальность.

— Луи Блан, историк, — торжественно представился он. — Могу я видеть доктора Маркса?

Елена проводила его в первую комнату, а сама направилась на кухню, но не утерпела — больно уж диковинный был господин! — оставила в двери маленькую щелку и потом несколько раз припадала к ней. Дверь во вторую комнату, где спешно переодевался Маркс, тоже осталась неплотно прикрытой, и хозяин видел то, что видела и служанка.

Луи Блан обвел комнату пристальным взглядом и явно остался недоволен ее пролетарским видом. Он даже поморщился, отчего лицо далеко не молодого карлика сделалось особенно неприятным. «Что, дружок, — мысленно спросил его Маркс, — ты привык к иным апартаментам политических деятелей и государственных мужей?» — «Ах, каналья, — выругалась про себя Елена, — он еще куксится, недомерок несчастный! Скажи спасибо, что я тебя впустила-то сюда».

Тщательно оглядев всего себя, от невероятно высоких каблуков до аккуратно подстриженных ногтей, визитер снова принялся изучать комнату, что-то ища. Наконец увидел в углу весьма убогое зеркало, подошел к нему и стал перед ним прихорашиваться и репетировать величественные позы: отставлял ногу, расправлял детские плечи, выпячивал цыплячью грудь, взбивал волосы… «Ахилл перед боем!» — смеясь, подумал Маркс. «Как кот перед свиданьем!» — чуть не вырвалось у Елены.

Время шло, а гость, кажется, вовсе не был опечален или обеспокоен отсутствием хозяина — так поглотили его заботы о собственной персоне. Уже облачившись в свой нехитрый наряд, служащий для особо важных и торжественных случаев, Маркс долго ждал, когда Блан отойдет от зеркала, чтобы не смутить его своим появлением в момент репетиции. Однако не замечалось никаких признаков, которые свидетельствовали бы, что гостю надоело или вот-вот надоест красоваться перед зеркалом. «Сударь, пора и честь знать!» — мысленно упрекал Маркс. «Вот прилип! — негодовала Елена, а когда Блан, желая рассмотреть себя лучше, взялся за зеркало рукой и немного повернул его, она взмолилась. — Господи, обрушь ты на него если уж не свод небесный, то хотя бы это зеркало!»

Наконец, не выдержав, Маркс довольно громко кашлянул. Великий историк с невероятным проворством («Как камень из пращи», — подумал хозяин. «Ну чисто кот!» — заметила служанка) сиганул от зеркала к креслу и сел в непринужденной позе. Маркс вошел. Медленно поднявшись, Блан склонился в полупоклоне, изящество и величавость которого у него не вызывали сомнения.