В связи с победой Линкольна на выборах Генеральный совет Интернационала по предложению Маркса послал ему приветственную телеграмму. Текст ее составил Маркс. Он взял на себя эту обязанность, как писал Энгельсу, для того, чтобы те фразы, к которым обычно сводятся подобного рода сочинения, по крайней мере, отличались от демократической вульгарной фразеологии. Маркс назвал Линкольна в этой телеграмме «честным сыном рабочего класса», которому «пал жребий провести свою страну сквозь беспримерные бои за освобождение порабощенной расы».

Приветствий Линкольн получил много, но большинство их было выдержано в духе той самой демократической вульгарной фразеологии, которую так ненавидел Маркс и которой, как видно, не слишком-то симпатизировал и Линкольн. Во всяком случае, лишь на приветствие, написанное Марксом, президент ответил в очень дружелюбном и сердечном тоне, остальные его ответы были вежливыми благодарностями.

Противоречивые чувства овладели Тусси, когда она узнала, что Мавр получил ответ Линкольна. Тем, что ответ пришел на первую же телеграмму отца, она очень гордилась, но одновременно была уязвлена: ведь сама-то она почти за три года так и не получила ни одного ответа на свои бесчисленные письма!..

— Ну, видишь ли, — пытался утешить ее Мавр, — ведь я послал телеграмму не от себя лично, а от всего Интернационала. Для личной же переписки у Линкольна, вероятно, по-прежнему нет времени. Ты только сопоставь: международная, почти всемирная организация и — маленькая девочка Тусси…

Но Тусси не хотела сопоставлять, она все-таки обиделась, она считала, что уж за три-то года Линкольн мог прислать ей хотя бы одно письмо. Обида, копившаяся по капле, стала вдруг такой острой, что она эгоистично решила: «Не буду больше писать, пусть-ка он повоюет без моей помощи! Посмотрим, как пойдут у него дела». Она даже не отправила два уже написанных письма. Одно было адресовано, как всегда, Линкольну, а второе — генералу Гранту. Кроме очередных рекомендаций по ведению военных действий и борьбе с лазутчиками врага, в частности советов использовать негритянские батальоны и полки в ночное время (ведь негров ночью не видно), оба письма содержали нечто новое. В связи с началом интенсивных завершающих операций по разгрому южан Тусси советовала Линкольну быть особенно осторожным в смысле личной безопасности, не лезть на рожон, не подставлять свою голову под шальные пули. Письмо же Гранту содержало прямое требование усилить охрану президента. Тусси спрятала эти письма в большой том Шекспира и вскоре почти забыла о них…

Наступление северян на Ричмонд развивалось успешно. Хотя войска генерала Ли яростно сопротивлялись и даже предприняли контрнаступление на Вашингтон, они были отражены и разгромлены. Третьего апреля 1865 года войска Гранта вошли в Ричмонд. Девятого апреля армия генерала Ли сдалась. Со дня на день ожидалась капитуляция и остальных войск южан… В доме Марксов все поздравляли друг друга, ликовали, словно настал большой и веселый праздник.

Газеты в эти дни ожидались с особым нетерпением и читались с невероятным тщанием. Сначала их читал Мавр, потом — остальные, затем газеты вновь возвращались в кабинет Мавра.

Шестнадцатого апреля, как всегда, Мавр забрал после завтрака все газеты и скрылся в своем кабинете на втором этаже. Но почти тотчас он вышел из кабинета и стал спускаться в столовую, где вся семья еще сидела за столом. В руках он держал одну газету. Спустившись до половины лестницы, он остановился и тяжело оперся о перила. Газета упала. На нем не было лица. Даже сквозь его обычную сильную смуглость проступила мертвенная бледность.

— Что?.. — раньше всех своим чутким на беду сердцем угадав несчастье, вскочила Женни. В ее голосе была такая тревога, что внезапно все притихли.

— Вчера… позавчера, — никто никогда не видел Мавра косноязычным, — позавчера… в театре Форда… убит Линкольн…

За столом не раздался ни один звук. Минуту длилась глухая тишина… Вдруг — резкий удар упавшей на пол вилки и тотчас — захлебывающийся, отчаянный, безысходный крик Тусси:

— Что я наделала! Что наделала!.. Это я, это я… я виновата! — она вскочила, с треском отшвырнула стул и бросилась в свою комнату.

…Когда через несколько минут к ней вошли, она лежала ничком на своей кровати, в беспамятстве, а на полу валялся большой черный том Шекспира.

В последнее время Энгельс поздно возвращался из конторы. Уже приближалась середина сентября, а он все не мог разобраться и покончить с делами, скопившимися за время его месячного путешествия по Швеции, Дании и Германии в июле — августе. И сегодня утром, уходя, он сказал, что вернется часов в семь. Поэтому, когда в начале пятого Лиззи[11] увидела в окно возвращающегося мужа, она сразу поняла: что-то случилось…

— Лиззи, милая! — крикнул Энгельс, распахнув через минуту дверь. — К нам едет Мавр!..

Ах, вот оно что! Ну конечно. Как она могла не догадаться? Ведь только эта весть да еще, пожалуй, признаки экономического кризиса — за ним, как полагали Маркс и Энгельс, может последовать революция! — способны привести в такой восторг мужа. Лиззи вспомнила, каким ошалевшим от радости, дурашливым мальчишкой был ее сорокасемилетний супруг в конце мая, накануне предыдущего приезда своего друга. Тогда Мавр только что вернулся из Ганновера от Кугельмана, где вычитывал первые листы начавшей наконец поступать из Лейпцига корректуры «Капитала», и сразу примчался сюда.

— Читай! — Энгельс торопливо поцеловал жену и на мгновение развернул перед ее глазами синюю бумажку. Это была телеграмма. «Выезжаю с Юстонского вокзала 4.15 пополудни», — успела схватить взглядом Лиззи.

— Погоди, но когда? Сегодня? Завтра?

— Сегодня! Сегодня! Сегодня!

— Но ведь это значит, что Мавр уже в пути…

— Да, в пути! Да, в пути!.. — как слова какой-то веселой песни-заклинания, пропел Энгельс.

— Перестань дурачиться! Лучше подумай о том, что у нас ничего не готово…

— Как это — ничего? — Энгельс в изумлении сделал шаг назад. — У нас есть прекрасный рейнвейн, кларет, даже есть шампанское! То есть у нас имеется мощная основа для достойной встречи. Остальное — дело твоей сообразительности и ловкости, в которых ты еще ни разу не дала мне повода усомниться. Словом, сделай все, что делаешь в таких случаях всегда. Мне тоже надо произвести некоторую подготовку, а потом я пойду его встречать.

Наскоро пообедав, Энгельс удалился в свой кабинет, а Лиззи занялась хозяйственными хлопотами.

Через полчаса, немного придя в себя после первой буйной радости, Энгельс вышел из кабинета все с той же телеграммой и с двумя письмами Маркса в руках.

— Знаешь, Лиззи, — сказал он голосом, в котором слышались одновременно и задумчивость и недоумение, — теперь, когда я вновь обрел некоторую способность сопоставлять факты и размышлять, приезд Карла рисуется мне и странным и загадочным.

— Что такое? — подняла голову жена.

— Да видишь ли, он пишет в письме: «Я очень сердит на Мейснера». В письме, отправленном на другой день, снова негодует: «Медлительность Мейснера ужасна…» В этом негодовании все дело! Мавр торчит дома, и ему, конечно, не работается, потому что со дня на день он ждет экземпляры своего «Капитала», а их все нет и нет… Издатель действительно страшно затянул дело. И я был убежден, что, пока экземпляры не придут, Мавр, конечно, никуда не тронется из Лондона. Его можно понять. В этой книге столько лет его жизни, бессонных ночей, сил, ума и сердца, нервов и крови… И вдруг сегодня эта телеграмма!

— Вероятно, она означает, что экземпляры наконец получены…

— Ты гений, Лиззи! Я сам думаю так же! А кроме того, я подозреваю, что Мавр появится перед нами с «Капиталом» в одной руке и с женихом Лауры — в другой. Понимаешь, насколько все это важно и ответственно?

— Ты почему-то всегда уходил от моих расспросов о Лафарге. Что все-таки ты о нем думаешь как о будущем муже Лауры?