И без того не очень-то обрадованный перспективой предстоящей встречи, Маркс вовсе потерял интерес и к гостю, и к беседе с ним, увидев Блана актерствующим перед зеркалом. Он знал, что нет на свете ничего труднее и безнадежнее, чем пытаться в чем-нибудь переубедить самовлюбленного человека, а ведь только в этом и мог таиться для него смысл всей встречи. Поэтому Маркс решил терпеливо отбыть повинность — слушать гостя, ни в чем ему не возражать и мирно проститься.

Такая позиция собеседника вполне устраивала Лун Блана. Он поучал, предостерегал, пророчествовал. Особенно охотно и много гость рассуждал о религии, о вере и безверии, об их связи с философией и политикой.

— Нельзя забывать, — он поднимал палец кверху, — что атеизм в философии имеет своим неизбежным последствием анархию в политике.

«Вполне социалистическая идея! — усмехнулся про себя Маркс. — Неужели это все, что он извлек из изучения мировой истории?»

Гость вдруг прервал поток своих сентенций и спросил:

— Вам сколько лет, доктор Маркс?

Маркс ответил.

Блан помолчал, прикидывая, насколько он старше, — оказалось, на целых семь лет. Видимо усмотрев в этом дополнительное обоснование своего права на менторский тон, Блан удовлетворенно произнес:

— Ну вот.

Потом подошел к Марксу и, уперев свой пальчик ему в грудь, что из-за роста было непростым делом, продолжал:

— Помните о том, что Руссо — представитель демократии, основанной на единстве и братской любви! Но помните и о том, что та самая рука, которая дала нам «Общественный договор», содержащий протест против официальной религии, написала «Исповедь савойского викария», где отстаивается необходимость естественной религии, веры в бога, основанной на чувстве.

Маркс слушал оратора и думал: «Как царь Мидас превращал в бесполезное золото все, к чему ни прикасался, так пошлый человек делает пошлым все, что ни попадет в поле его зрения».

За время, пока Луи Блан разводил свои рацеи, в комнате под разными предлогами побывали все члены семьи: уж очень интересно было посмотреть на карлика, поучающего Карла.

Когда в комнату вошла старшая дочь, Луи Блан подозвал ее к себе, потрепал по щеке и, хотя она была с него ростом, умиленно сказал:

— Какая прелестная малышка!

Довольно неожиданно Луи Блан достал из жилета огромные часы и озабоченно взглянул на них:

— О, мне уже пора!

«Должно быть, у него еще несколько таких визитов», — с облегчением подумал Маркс и пошел проводить гостя. Когда они проходили мимо зеркала, Блан вдруг остановился и, будто обрадованный тем, что мог забыть, но вот все-таки не забыл, вспомнил, произнес еще несколько длинных сентенций. На самом же деле ему просто не терпелось бросить еще несколько взглядов на себя в зеркало. Он ушел в полной уверенности, что оставляет здесь своего неофита.

Как только за гостем закрылась входная дверь, все бросились к Марксу. Елена с шутливой озабоченностью несла ему стакан воды. Жена гладила его по голове и голосом, полным сострадания, говорила: «Бедный, бедный Мавр!..» Женни, Лаура и даже совсем маленький Муш, вероятно подученный сестрами, ходили вокруг отца, время от времени притрагивались к нему, как бы желая удостовериться в его целости, и трагически повторяли: «Карлик сразил Карла — какой ужас! Карлик победил Карла — какой кошмар!» А Маркс только стонал, охал и пил воду.

Когда все вволю натешились этой игрой, он спросил:

— Ну, а как бы вы его назвали?

В доме Марксов всем давали прозвища. Это происходило по-разному. Иногда прозвища возникали из комических случаев и забавных совпадений. Второго сына, родившегося в Лондоне пятого ноября 1849 года и нареченного Генрихом, прозвали Фоксиком, или Маленьким Заговорщиком: день его появления на свет совпал с годовщиной знаменитого «порохового заговора» Гая Фокса, намеревавшегося в 1605 году взорвать здание парламента.

Другие прозвища были рождены особенностями внешности, характера или манер. Сам Маркс за свою смуглость был для всех Мавром: первому сыну Эдгару за его подвижность и легкость дали прозвище Муш, что на рейнском диалекте означает воробей.

Старшую дочь Женни чаще всего звали Женнихен, но могли также назвать Кви-Кви — император Китая. Но больше всего прозвищ было у средней дочери — Лауры: за умение шить и со вкусом одеваться ее прозвали Мастер Какаду (так звали модного портного в каком-то старом романе), за кулинарные способности — Стряпухой, за помощь отцу — Секретарем, за пристрастие к стихам — Поэтессой.

Прозвища давались не только членам семьи, но едва ли не всем, кто бывал в доме, с кем вообще так или иначе Марксы сталкивались, — в этом они были беспощадны и неутомимы. Энгельс для детей был Ангельсом, Вильгельма Либкнехта за обилие сказок и историй, которые он знал, дети прозвали Лайбрери (Библиотекой).

Чаще всего прозвища давал сам Маркс. Это было одним из выражений веселого переизбытка его жизненной энергии, неудовлетворенности сущим, нелюбви к однозначности. Одним из проявлений дерзкого желания все вокруг переиначить или хотя бы подчеркнуть во всем новые свойства, обнажить скрытые грани.

В этом доме, где так любили всякую игру и затею, так ценили хорошую выдумку и острое словцо, нередко после визита нового гостя даже собирались на специальный совет, чтобы решить, какое прозвище дать новичку. И всегда нужное слово находилось.

— Так как же мы назовем Луи Блана?

— Нарцисс! — кто-то предложил тотчас.

— Банально, — отверг Маркс.

— Прелестная малышка, — сказала старшая дочь.

— Это лучше, но не исчерпывающе.

— Крошка Цахес? — неуверенно проговорила Лаура.

— Мало чем отличается от предыдущего.

— Может быть, наоборот, Титан или Трибун? — спросила жена.

— Нет, — решительно возразила Елена, — по мне, тут одно только имя подходит — Кот, мартовский Кот.

Дебаты были долгими, жаркими. То и дело слышалось:

— Голиаф!

— Щеголь!

— Денди!

— Оратор!

— Подзеркальник!

И каждый настаивал на своем, и все приводили убедительнейшие доводы в пользу именно такого, а не иного прозвища, и все шумели, кричали, горячились.

Наконец Маркс сказал:

— Оставим спор. Давайте обратимся к Энгельсу как к арбитру. Отправим ему все прозвища, что пришли нам тут в голову, и пусть он выберет из них или придумает свое.

Так и сделали, хотя это никого не успокоило и все продолжали предлагать новые и новые прозвища. На второй день после того как отправили письмо в Манчестер, Лаура во время вечернего чая воскликнула в сердцах;

— Может быть, Луи Беспрозванный, черт побери!

И тут Маркса осенило.

— Позвольте, — изумленно проговорил он, — что же это мы ломаем головы, когда у него уже есть прозвище! Как я мог забыть! Французские рабочие давно зовут его Луи Маленький. Рядом с Луи Наполеоном это звучит выразительно, и ничего лучшего нам не придумать. Я уверен, что Фридрих будет изумлен нашим письмом и посмеется над нами.

Через несколько дней пришло письмо от Энгельса. Маркс оказался прав: Фридрих действительно очень удивился забывчивости своих лондонских друзей и советовал им впредь не ломиться в открытые двери.

Дружеская усмешка всех примирила. Все согласились:

— Лун Маленький.

Большой и богатый зал ресторана «Золотой лев», одного из самых фешенебельных в Брайтоне, был почти пуст: последний день сентября — сезон кончается, уже многие отдыхающие разъехались, а кроме них, посетители здесь не так уж часты, особенно в будний день.

Лакеи уныло и сонно цепенели на своих местах. Лишь когда открывалась входная дверь, они оживлялись, настораживались, следя за тем, куда, к какому столику направится редкий гость.

Было около восьми, когда дверь распахнулась и вошел высокий, элегантно одетый молодой господин. Он внимательно оглядел зал и направился к уединенному столику у окна, в углу. Лакей, обслуживавший этот столик, мысленно поблагодарил вошедшего за выбор, в то время как у всех остальных его собратьев невольно навернулись на язык слова досады. «Ах, черт!» — воскликнул про себя один. «Ну куда ты!» — прошептал второй. «Везет же старику…» — завистливо вздохнул третий…