«Настоящим гражданин Ф. Энгельс уполномочивается установить орудия по своему усмотрению, а также потребовать необходимых для этого мастеровых. Связанные с этим расходы оплачивает Комитет безопасности. Эльберфельд, 12 мая 1849 г.

Комитет безопасности.

За комитет Потман, Хюнербейн, Трост».

Энгельс знал о борьбе в Комитете вокруг его персоны. По этому новому мандату он понял, что сегодня тут возобладали его сторонники, но никакой уверенности в том, что произойдет здесь завтра, у него не было. Разыскав глазами Хюнербейна, он озорно подмигнул ему, понимая, что тот не только своей рукой выписал мандат, но и настойчивей всех добивался его. Хюнербейн чуть заметно кивнул и утвердительно-ободряюще опустил веки.

— Могу я быть свободен? — по-военному четко и одновременно весело, так, словно перед ним люди, которых действительно следует уважать, которым надо беспрекословно подчиняться, спросил Энгельс.

— Да. И приступайте к своим новым обязанностям, ни на минуту не забывая старых, — ответил Хёхстер, с явным удовольствием произнося эти решительные, веские слова.

Энгельс четко повернулся и уже направился к выходу, как Хёхстер вдруг остановил его:

— Одну минуту! Возьмите этот шарф — знак вашей принадлежности к командному составу.

Энгельс снова подошел к председателю и взял шарф. Такие шарфы алого цвета он уже видел у многих. Конечно, и ему хотелось носить это небольшое красное знамя, поэтому он тут же обмотал шарф вокруг шеи.

Выходя из дверей ратуши, Энгельс увидел двух подъезжавших всадников. В одном он тотчас узнал Мирбаха.

— Отто! — крикнул он, сбегая с крыльца.

— Фридрих! Как я рад, что ты здесь! — Всадники спешились, и Мирбах, бросив поводья своему спутнику, подошел к Энгельсу: — Я знаю, что это ты предложил Комитету вызвать меня. Спасибо за честь, но буду ли я благодарить тебя за все остальное — не знаю.

— Иди, они ждут тебя. — Энгельс кивнул головой в сторону ратуши.

— Нет, прежде я хочу поговорить с тобой.

— Этим ты увеличишь и без того немалое число моих врагов.

— Черт с ними, с врагами! Дюжиной-другой больше или меньше — разве для тебя это когда-нибудь имело значение?

— Пожалуй, ты прав… Ну, тогда влезай обратно в седло, и я тебе не только все расскажу, но и покажу.

Мирбах отдал кое-какие распоряжения своему спутнику, и через несколько минут они с Энгельсом уже ехали конь о конь по улицам Эльберфельда.

— Итак, Фридрих, что ты думаешь обо всем этом? Каковы, по-твоему, наши шансы? — искоса бросив озабоченный взгляд, спросил Мирбах.

— Шансы? — Энгельс ласково потрепал по шее коня. — Шансов никаких. Восстание обречено, несмотря на очень благоприятную обстановку во всей Германии.

Мирбах ни слова не ответил, всем видом выражая желание слушать дальше.

— Посуди сам. Вся наша вооруженная сила не больше семисот — восьмисот человек. Соседние города — Бармен, Кроненберг, Леннеп, Лютрингхаузен и другие — к восстанию не примкнули. Мы знаем, что восстали города Хаген, Изерлон и Золинген, но связь установлена только с последним из них. Пруссаки обладают колоссальным превосходством сил. Вся наша провинция окружена семью крепостями, из которых три — крепости первого класса. Развитая сеть железных дорог Рейнской Пруссии и целый флот грузовых пароходов дают возможность правительству быстро доставить войска в любой пункт. Правительство приказало стянуть из Везеля, Вестфалии и восточных провинций целую армию в двадцать тысяч человек с многочисленной кавалерией и артиллерией. А за Руром по всем правилам военного искусства сформирована стратегическая группировка. В этих условиях восстание в Эльберфельде, да и в провинции вообще, может иметь шансы на успех только при совершенно исключительных обстоятельствах.

— При каких же именно? — нервно стегнув лошадь, бросил Мирбах.

— Ну, тут уж мы вступили бы в область чистой фантастики, — горько усмехнулся Энгельс, в свою очередь давая поводья своему коню. — Главное условие — чтобы крепости оказались в руках народа. А это может случиться только в том случае, если военные власти, напуганные какими-нибудь мощными внешними событиями, потеряют голову или если войска хотя бы частично примкнут к восставшим. Но рассчитывать ни на то, ни на другое, как ты понимаешь, не приходится.

— Если ты так ясно видишь, что восстание обречено, то зачем же ты здесь? И зачем настаивал на моем назначении? — В голосе Мирбаха слышались раздражение и досада.

— Я об этом уже говорил членам Комитета. Тебе скажу подробнее и откровеннее. — Энгельс был по-прежнему спокоен. — Во-первых, меня сюда прислал Кёльн, точнее говоря, Союз коммунистов и «Новая Рейнская газета». Во-вторых, не я и не мои единомышленники поднимали это восстание, но раз уж оно началось, я, сам уроженец Бергского округа, счел долгом чести быть в эти дни здесь. Надеюсь пригодиться в чисто военном отношении. А в-третьих, если хочешь знать, я защищаю свою газету, ибо уверен, что как только восстание подавят, так сразу прикроют и ее.

— Ну а меня, меня-то зачем предложил позвать?

— Я подумал так: если ты ездил драться за свободу даже в Грецию, то уж когда за это же самое идет борьба в родном доме, ты все равно не усидишь на месте.

— Ты прав, черт возьми! — Мирбах яростно хлестнул лошадь, и оба всадника пустились рысью.

Они объехали все баррикады, все укрепления, осмотрели все предложенные Энгельсом позиции, где надо будет срочно установить орудия, и Мирбах, несмотря на свой большой практический опыт военного-профессионала, не мог сделать ни одного замечания Энгельсу по поводу его решении и предпринятых мер.

Когда они расставались, Мирбах сказал:

— Ты будешь числиться моим адъютантом, что ничуть не стеснит твою свободу, не свяжет тебе руки, но, надеюсь, в иных условиях защитит кое от кого и поможет.

— Хорошо, — охотно согласился Энгельс. — Я твой адъютант, но поможет ли это мне, защитит ли в трудном случае, не знаю…

Настал третий день пребывания Энгельса в восставшем Эльберфельде. В городе продолжала царить сумятица. Комитет безопасности избавил себя от всех серьезных и рискованных дел. Заботу о защите города он целиком взвалил на Военную комиссию, сохранив за собой лишь контроль над ней, который фактически сводился к тому, чтобы сдерживать и тормозить ее деятельность. Избегая всякого живого соприкосновения с восстанием, члены Комитета занимались только тем, что успокаивали друг друга, с серьезным видом решали пустячные текущие дела, улаживали всякого рода столь же пустячные недоразумения (а вопросы посерьезнее откладывали в долгий ящик), размышляли и произносили речи о том, как далеко должно зайти восстание, издавали бесчисленные приказы, которые были в вопиющем противоречии друг с другом, а сходились лишь в том, что увеличивали неразбериху и отбивали у рабочих интерес к восстанию. Но во всем этом сумбуре и хаосе Энгельс с каждым днем, даже с каждым часом все отчетливее чувствовал одну вполне определенную и ясную тенденцию — растущее сопротивление Комитета и буржуазии вне его всем мероприятиям по вооружению и укреплению города. Всякий приказ, который действительно мог бы содействовать обороноспособности города, и прежде всего — приказы самого Энгельса немедленно отменялись первым же членом Комитета, как только он узнавал о таком приказе. Вчера вечером Энгельс приказал своим саперам соорудить баррикаду в Подгорном переулке около дома владельца булочной. Саперы воздвигли весьма внушительную махину. А через час булочник примчался с подписанным Карлом Геккером приказом, требовавшим разобрать баррикаду. Энгельс на глазах булочника разорвал в мелкие клочки приказ Геккера и распорядился установить усиленную охрану баррикады.

Энгельс знал, что число его сторонников в Комитете стремительно падает, число противников растет, но, несмотря на это, несмотря на весь ералаш в городе, он продолжал работать, не зная устали, не щадя сил, забывая о еде и сне. В его голове рождались все новые планы, замыслы, решения, как укрепить город, как лучше подготовить его к встрече с неприятелем, которая неотвратимо приближалась.