Неугомонный Мика тащит меня дальше.

— Ты только посмотри! Картина! — восхищенно кричит он, показывая на высокую стену забоя.

Двухметровая толща смятых, разрушенных временем сланцев испещрена желтыми точками. Это мелкие самородки. Впечатление такое, будто перед нами выложили цветную карту звездного неба. Золото в породе видно простым глазом.

— Богато, богато! — только и могу вымолвить я.

Под ногами — тоже сланцы. Их мощные пачки вылезают под углом на поверхность. Хорошо можно видеть песок, ил и гальку, забившую промежутки между плитами. Здесь, на стыке коренных пород с галечными наносами, особенно много желтых точек.

Мика нагибается и пальцами выколупывает из сланцевой щетки заманчиво поблескивающий самородочек. Положив на ладонь, он, прикидывает его на вес.

— Пятьдесят граммов, пожалуй, не будет, — замечает он равнодушно и бросает кусочек золота под ноги. — С песком пойдет на промприбор, там его вымоют.

Свисток. Разрез наполняется рабочими. Пущена вода по шлюзам промывочного прибора. Зашевелились канатные дорожки. Поползла в вагонетках вверх к приборам золотоносная порода.

Ковши двух экскаваторов со скрежетом вгрызаются в землю и легко, как однорукие гиганты, перекидывают ее из разреза в отвалы.

Мы поворачиваем домой.

«По золоту ходим», — думаю я. И невольно передо мной возникают картины далекого прошлого, картины моего детства.

Вот я, восьмилетний мальчишка, бегу босиком по прииску, затерянному в глухой амурской тайге. Бегу мимо наскоро срубленных бараков, мимо летних землянок и балаганов, где живут семейные рабочие и старатели. Все эти временные постройки беспорядочно сгрудились в долине мутной речушки, окруженной со всех сторон сопками. На взгорье стоят амбары с продуктами, в стороне — стога прессованного сена. На холме белеет свежесрубленная церковь. Над длинным бараком полощется трехцветный флаг, над дверью вывеска: «Прииск статского советника фон Мордэна». Здесь — приисковая контора.

По рассказам отца я знаю, что хозяин никакой не «фон Мордэн», а просто; удачливый приискатель Пашка Мордвин. Несколько лет назад ему «подфартило». Вместе со своим компаньоном Подосеновым он застолбил богатейшую золотую россыпь, найденную и брошенную старателями-хищниками.

Поздно осенью, торопясь представить в горный округ заявку на открытое золото, компаньоны вдвоем поплыли на лодке по бурной порожистой реке Селемдже. При таинственных обстоятельствах Подосенов утонул, а Мордвин выплыл и застолбил золотоносный ключ на свое имя.

— Утопил дружка, жадюга, — уверенно говорил мой отец. — У него рука не дрогнет. Вот теперь есть на реке Селемдже порог Подосеновский, а человека-то нет… Жена осталась одна с ребятишками. Сколько уж лет судится с нашим хозяином, а он, выжига, копейки не дал! Сам миллионы загребает. Сто тысяч пожертвовал в какой-то благотворительный комитет — и статским советником стал. За границей имение с баронским титулом купил, на захудалой баронессе женился. Вот и «барон фон Мордэн…»

Жарко… Парит… Темная грозовая туча свинцовой громадой выползает из-за высокого гольца. Воздух мутен от горящей неподалеку тайги. В поселке безлюдно, жизнь лихорадочно бьется только в хозяйском разрезе. Я бегу туда, чтобы сообщить матери, работающей на «кулибине» — двухбоченочной золотопромывочной машине, что обед готов. Попутно забегаю к отцу — смотрителю приискового разреза.

Здесь стоит несмолкаемый грохот: металл скрежещет о камни. Злобно переругиваются коноводы: в спешке их таратайки сталкиваются, сцепляются друг с другом.

Рядом с моим отцом стоит управляющий прииском Иван Семенович Гладких, солидный мужчина средних лет, с брюшком, в больших болотных сапогах. Они наблюдают за работой. Бегом, задыхаясь, молодые коноводы тянут за повод мокрых от пота хозяйских лошадей. Таратайки непрерывно снуют от разреза к «кулибине» и обратно.

— Смотри, паря! Чистые львы — это артель Ваньки Соколова! — доносится до меня сиповатый голос управляющего.

— Ребята лихо работают, — соглашается отец. — Лошадей бы только не запалили.

— У меня так заведено, — отвечает Гладких, — чтобы к концу сезона у рабочего кожа да кости остались, а у лошадей хвост да грива.

Я хорошо знал Ивана Соколова — добродушного, русобородого мужика с сильными руками. В казарме, где он жил, у меня были приятели-мальчишки. Не раз слышал я рассказы Ивана о, том, как он бедствовал у себя на Смоленщине, перебиваясь с хлеба на квас.

— Дома семеро ребят остались, мал-мала меньше. Приехал я на Амур подзаработать, но нет мне фарта. Десять лет с прииска на прииск летаю — и все без копейки. Найти бы вот самородок…

Всю зиму его артель почти даром, за одни харчи, работала на вскрыше мерзлых торфов. Вручную, клиньями, били окаменевшую землю, чтобы летом попасть в богатый забой. И, действительно, забой оказался богатейшим. Я зоркими детскими глазами вижу, как в породе мелькают желтые песчинки золота. Иван Соколов поднимает крохотный самородок, любовно обтирает его и опускает в запечатанную артельную кружку.

Стал накрапывать Дождь. Пронзительно залился свисток, возвещая время обеда. Разрез затих.

Прошел ливень. Солнце опять ярко светит. Перерыв закончился. Рабочие возвращаются в забой. Разбрызгивая тяжелыми сапогами жирную грязь, Иван Соколов бежит впереди своей артели.

— Поторапливайтесь, поторапливайтесь, ребята!

Шлепая по лужам босыми ногами, бегу и я за Иваном. Вдруг вижу — он, добежав до забоя, неожиданно останавливается и замирает в неподвижности. Затем, слабо ахнув, падает на колени и торопливо руками подгребает к себе землю.

К нему подходят рабочие. Он с размаху кидается грудью в грязь и иступленно кричит: «Мое! Никому не дам! Не подходи! Убью!» Вскакивает, хватает тяжелый лом и коршуном налетает на артельщиков: «Не подходи, убью!» Борода его измазана в глине, на губах пена.

Толпа загудела.

— Не иначе, с ума спятил!

— Самородок, что ли, большой нашел?

К толпе, придерживая шашки, бегут два казака из охраны прииска.

— Расходись! Расходись!

Тяжело отдуваясь, примчался управляющий.

— Что такое? Почему никто не работает?

Иван Соколов опять плюхнулся в грязь и дико завопил:

— Мое! Мое золото! Не подходи, кровопивец, убью!

Управляющий попятился.

— Одурел, что ли, паря?

— Да, видать, рехнулся. Доктора надо бы сюда! — раздалось из толпы.

Когда потерявшего разум Соколова увели в контору, на месте, где он лежал, все увидели крупные, как картофелины, желтые самородки. Омытые дождем, они, поблескивая на солнце, тесно лежали в гнезде.

— Батюшки, золота-то сколько!

— Ах ты, грех! Да тут его больше пуда будет!

Руки артельщиков уже потянулись было к самородкам. Но управляющий с казаками стали ногами на золото и, ругаясь, отталкивали рабочих.

— Расходись! Не смей трогать! Золото хозяйское! Выгоню с прииска! — грозил управляющий.

Рабочие медленно разошлись по забоям.

Вечером к фон Мордэну полетела телеграмма: «Лично мною второго августа поднято в разрезе золота один пуд три фунта пять золотников. Все сдано в кассу. Управляющий Гладких».

— Не меньше десяти тысяч от хозяина получу, — похвалялся он в конторе. — Хватит детишкам на молочишко.

«Как же так? — недоумевал я, — Золото нашел Иван Соколов, а досталось оно управляющему?»

У меня перед глазами стоит искаженное судорогой лицо Ивана Соколова с желтой пеной на побелевших губах. Слышу его тяжелый хрип: «Мое! Мое!»

И тут же в памяти всплывает другая картина прошлого, на этот раз — недавнего.

Мы с Александром и Микой работаем в глухой Индигирской тайге. Наша геологопоисковая партия остановилась как-то под вечер возле устья безымянного ручья. Решили расположиться здесь на ночлег.

— Посмотрите, как заманчиво белеют эти кварцевые валуны! — воскликнул нетерпеливый Мика. Ключ так и просится, чтобы его опробовали.

— Не торопись, — отвечаю я. — Ключ никуда не уйдет. Завтра его опробуем. А сейчас — развьючивать лошадей, ставить палатку, ужинать и — на боковую!