Едва ли не с раннего утра прибыв на место, переживая и волнуясь о судьбе предприятия, тем не менее по молчаливому согласию они избегали говорить о главном.
— Смотри — небо низкое, заволоченное, — отмечала Любовь Яковлевна. — И еще — желтое, в дырках… словно сыр. И пахнет вкусно.
— Кукушки на крышах, — вторил ей Николай Николаевич. — Все фарфоровые, а одна творожная, в очках…
— Канал целиком подо льдом. Прачешные-купальни вмерзли в припай. А медведю — раздолье. Смеется, бежит на коньках наперегонки с цыганом.
— Прохожие уши салом натерли, губы горчицею вымазали, носы перцем присыпали, руки канифолью начистили… вдоль дороги выстроились! — другим, срывающимся голосом выкрикнул Миклухо-Маклай. — Чу!.. Колокольчик!.. Снег вихрится!.. Едут!..
Августейший монарх возвращался из Михайловского манежа, куда по воскресеньям ездил наразвод, еще он побывал в церкви, где говел, а потом приобщался. Приобщившись, Александр обыкновенно мягчел сердцем, становился благодушным, тянулся к исповеди. В карете, как предписывалось придворным этикетом, с государем находились дежурный камердинер Подтягин и личный духовник Их Величеств протопресвитер Бажанов, игравшие между собою в очко по маленькой. Кучер Фрол Сергеев гнал ни шатко ни валко, раскормленные орловские иноходцы справно сыпали из-под мохнатых хвостов отборными крупными яблоками, казаки эскорта привычно джигитовали, рубили лозу и срывали шапки с зазевавшихся прохожих.
— Говорю — грешен я, батюшка, — продолжая тему, царь тянул духовника за рукав.
— Грешен — покайся!.. Двадцать одно! — Протопресвитер принял у камердинера пятачок, спрятал его в складках рясы и повернулся к Александру. — Прелюбодействовал небось?
— Было дело. — Освободитель и реформатор опустил глаза. — Морганатическим образом. С княжной Екатериной Долгорукой. Троих детей прижили. Теперь вот думаю ее короновать, а старшенького нашего — в наследники престола.
— Негоже побочных возводить, — духовник покачал лысой головой, — однако отпускаю тебе грех… Еще имеются?..
— Полно! — Царь сокрушенно вздохнул. — Западнический курс провожу!
— Это в России-то?! Ай-я-яй! — Бажанов погрозил пальцем. — Отпускаю!
— Выборных в Государственный совет… самую идею зарубил…
— Стыдись, сын мой!.. Отпускаю!
— Заслуг боевых не имея, сам на себя Георгия I степени возложил… под предлогом юбилея ордена…
— Дерзость неслыханная!.. Отпускаю!..
Поворачивая от Михайловского театра к каналу, кучер на скользком раскате придержал лошадей. Вдоль Екатерининского, от Михайловской улицы до Тройного моста, стояли возбужденные, счастливые подданные, приветствовали царя, махали руками, бросали цветы. Александр распахнул окно, подхватил цикламен, камелию, эдельвейс.
— Надобно затворить. — Сопровождающие привстали. — Неровен час, кинут что другое. Народ всякий есть…
Александр не слушал, оттолкнул руку Подтягина, высунулся далеко наружу.
«Славно! — думал он. — Наберу букет для Катеньки!»
…Изломанный, складной человек — Любовь Яковлевна без колебаний определила в нем Гриневицкого, — вынырнул из-за спин прочих, проскочил между казаками эскорта, взмахнул рукой… никто не понял, что произошло… видели: белый плоский предмет пролетел и угодил точненько в царя. И сразу — все смешалось, кричали и выли люди, вздыбленные, ржали лошади, охрана, чудовищно матерясь, откручивала голову покушавшемуся, блиндированная карета царя стояла, накренясь и раскачиваясь.
Александр, живой и невредимый, молодцевато спрыгнул на снег с пойманной на лету коробкой. Большой охотник до сладкого, он сразу раскрыл ее и теперь с наслаждением брал одну за другою большие тяжелые конфеты.
«Надо же, — думал он, — мои любимые. Чернослив в шоколаде!»
Наконец его заметили. Все смолкло, угомонилось, отхлынуло.
Государь сделал знак отпустить метателя, подошел, склонился над недвижным, распростертым телом.
— Звать-то как?..
И снова охнули все, закричали, задвигались. Другой человек — его Стечкина не знала — прорвавшись к императору с противоположной стороны, уже схваченный агентами и разрываемый ими на части, успел-таки бросить под ноги самодержцу еще одну белую плоскую коробку. В падении, изловчившись, ее подхватил верткий протопресвитер, сдернул бумагу, поддел картонную крышку и уже намеревался отправить в жадный рот несколько несомненных трюфелей в мелкой вафельной крошке — Александр не позволил.
— Эти — Екатерине Михайловне!
Решительно отобрав дорогой набор, царь снизошел до уговоров не ожидать третьего сюрприза и занял, наконец, место в карете.
Кучер Фрол Сергеев поплевал на вожжи, казаки пинками расчистили путь, грянула разудалая песня, лошади стронули с места и дружной иноходью понесли самодержца к дому.
«Удачный день», — думал Александр.
Обессиленные и счастливые, молодые люди стояли, привалившись к промерзшим черным стволам.
— Кривые деревья, — говорила Любовь Яковлевна. — Здесь, на Екатерининском канале… Надо же!.. Отчего-то мне всегда казалось, что они предвещают беду, предупреждают о ней… Как хорошо, что я ошиблась!..
Мимо них, расходясь после памятного зрелища, смеясь, плача, обмениваясь впечатлениями, проходили россияне, петербуржцы, их современники, те, кому выпало жить и любить во второй половине непростого девятнадцатого века.
Николай Николаевич телом закрыл красавицу-подругу от нескромных, гадких взглядов.
— Что же, — спросил он, намереваясь поднять привалившее ему счастье и в назидание потомкам пронести по всему городу, — на этом все?
— Не совсем. — Молодая писательница последовательно поцеловала любимого в ухо, глаз, подбородок. — Осталась последняя глава.
48
Весна выдалась мощная, дружная, терпкая.
В ноздри шибало распаренным березовым веником, яростное солнце бурило черный снег, отовсюду обильно текло, налетавшие порывы свежего ветра подхватывали осевшие, кривые сугробы и стремглав уносили их прочь из памяти.
Молодая женщина заканчивала литературный манифест. На столе карельской березы подрагивала чуть обтрепавшимися бумажными уголками сама жизнь — безобразная и прекрасная, непредсказуемая, переменчивая, пульсирующая. Все, с чем хотела Любовь Яковлевна обратиться к капризному и избалованному читателю, было сказано. Дело оставалось за несколькими страницами. Сегодня она обрежет или завяжет узелками торчащие из романа второстепенные сюжетные нити и плавно, на высокой, долго звучащей ноте навсегда остановит действие…
— А что же со мною? — Другая Стечкина, непривычно взволнованная, достала из коробки длинную тонкую папиросу. — Более я не нужна тебе?
Любовь Яковлевна мелодически рассмеялась, вынула отраву из дрогнувших пальцев и растоптала яд на навощенном паркете.
— Как ты можешь?! Заканчивается только роман… уходит он… мы остаемся! Остаемся с нашими надеждами, устремлениями, извечной тягой к добру, справедливости, торжеству светлых идеалов… остаемся в мире огромном и несовершенном, где так легко потерять себя, утратить человеческое, выродиться в существо корыстное и низкое!.. Кто, как не ты, — она обняла и расцеловала подругу, — помогает мне быть добросердечной, отзывчивой, справедливой! Как без твоей помощи дальше смотреть на себя со стороны, быть строгой, критически оценивать собственные поступки?! Ты — часть меня, мое второе «я», и мы всегда будем неразлучны!..
— Надеюсь, и со мной тоже?
Молодая писательница вздрогнула. В кресле у окна, ранее ею не замеченная, восседала немолодая тучная дама с потрепанной лирой и сложенными за спиною крыльями.
— Муза! — всплеснула ладошками молодая писательница. — Талия Зевсовна! Вернулась, голубушка!
— А я и не улетала… кружок над домом сделала — и обратно… нешто творить можно без Музы?..
— С кем это ты? — донесся раскатистый баритон любимого.
— Сама с собою! — Перебежав коридор, Любовь Яковлевна вошла в кабинет Николая Николаевича. — Как ты сегодня?
